со статс-секретарем аусамта (германского министерства иностранных дел) Шубертом. Встретились они внешне тепло, но разговор сразу пошел о процессе по делу фальшивых червонцев. В Германии была раскрыта шайка фальшивомонетчиков, связанных с грузинскими меньшевиками. Судили их мягко, но что с того СССР? Шум в газетах? «Тонкие» намеки на причастность к «делу» Советов? Так на то и «свободная» печать. Тем более, что какие-то акции с фальшивыми долларами СССР, возможно, тогда и проводил. И намеки прессы какое-то основание, надо полагать, имели. Перебежчик из Разведупра Вальтер Кривицкий позже прямо подтверждал слухи как достоверные, и хотя Кривицкому верить надо с очень большой оглядкой, человеком он был информированным — этого у него не отнять. Так или иначе, особого ущерба берлинский процесс нам не принес.
Другое дело парижский процесс по делу о фальшивых векселях берлинского торгпредства. Служащий торгпредства Савелий Литвинов с группой сообщников сфабриковал их на 200 тысяч фунтов стерлингов. Это была очень приличная сумма, «тянувшая» на 25 миллионов франков. Векселя скупил за 200 тысяч франков французский делец Люц-Блондель и предъявил их нам к оплате. Берлинское торгпредство возбудило против группы Литвинова дело, но парижский уголовный суд присяжных ее оправдал, а в феврале 1930 года судебный исполнитель гражданского суда департамента Сена наложил арест на имущество нашего парижского торгпредства стоимостью 31 миллион 200 тысяч франков. 2 апреля председатель парижского Коммерческого суда разрешил провести опись обстановки торгпредства в обеспечение претензии Люц- Блонделя. Вот уж тут французская пресса порезвилась вволю. Скажу сразу, что эта невеселая история тянулась три года, пока тот же Коммерческий суд не признал векселя недействительными.
И вот Крестинский ставил эти две акции на одну доску и хвалился тем, что советская-де печать на берлинский приговор реагировала гораздо спокойнее, чем на парижский. Еще бы! Шуберт же просто взял в руки вырезку из «Известий» и сказал:
— Господин Крестинский! Здесь написано, что германское правительство и прокурор ответственны за оправдательный приговор. Но мы же все время были в контакте с Бродовским. Вы знаете, что мы сделали все, от нас зависящее, и давали директивы прокурору, а тот настаивал на обвинении и неприменении амнистии. И вот теперь ваша правительственная газета позволяет себе утверждения, противоречащие действительности. Как же можно допускать такое? Появление таких статей не способствует добрым отношениям. Нужно раз и навсегда договориться и положить конец возможности появления таких извращающих действительность статей…
Однако для литвиновского НКИДа это было только началом. И приходится повторять: на долгие годы обычной практикой нашего берлинского полпредства станет придирчивое, капризное выискивание всех «блох» в германской прессе и раздувание этих газетных и прочих мелких инцидентов до размера серьезных межгосударственных осложнений. Выражение «газетная травля» окажется в лексиконе советских дипломатов в Берлине наиболее употребительным. А для германских послов в Москве такой же обычной (и безуспешной) практикой станут попытки воззвать к здравому смыслу Литвинова и его заместителей. Казалось бы, прямые дипломатические контакты с нашим основным торговым партнером своей главной темой должны иметь экономику. Тут всегда было много тонких, спорных моментов и не всегда с ними могло справиться непосредственно торгпредство.
Казалось бы, контакты с дипломатией великой культурной и научной державы должны были расширять общее сотрудничество и в этих сферах — таких благотворных для дружбы народов. Увы, беседы Крестинского, Бродовского, Бессонова и в меньшей мере Хинчука были уныло похожи одна на другую: «Берлинер Тагеблат» написала, «Франкфуртер Цайтунг» (между прочим, газета, чьим корреспондентом был Рихард Зорге и которая была тесно связана с еврейским капиталом Германии) оклеветала, «Ангриф» и «Фолькишер Беобахтер» исказили, а в Мюнхене кого-то там на целых шесть часов арестовали… Что ж, бывало всякое — в Берлине даже американцев после 1933 года арестовывали и порой допускали рукоприкладство. А ведь они не вмешивались во внутренние дела Германии, поощряя работу компартии, в отличие от наших сотрудников. Американские послы относились к этому «философски», то есть протестовали, а в общем-то плевали. Литвинов же и его НКИД сразу из мухи раздували если не слона, то вполне раздорную черную кошку.
Вот и сейчас Крестинский в ответ на справедливейший упрек по адресу «Известий», в ответ на деловое предложение Шуберта стал возмущаться поведением германской прессы и германского правительства, не пресекающего-де «травли» против нас:
— Я считаю, что если в нашей прессе появляются статьи, неприятные для германского правительства, то начинает не наша пресса, и наша пресса помещает гораздо меньше такого рода статей.
— Но, господин Крестинский, у нас большинство газет независимо от правительства, а вы не только не отрицаете своего контроля над всей советской прессой, но даже провозглашаете его как основополагающий принцип. У нас немало врагов германо-советской дружбы, и газет в их руках хватает. Но ведь даже близкая к аусамту «Кельнише Цайтунг» не наш орган, в отличие от «Известий», имеющих высочайший официальный статус.
Крестинский признавать нашу вину в чем-либо и за что-либо отказался раз и навсегда и поэтому он просто начал учить Шуберта, как немецкая полиция должна была вести себя с уполномоченным нашего торгпредства, «допустившим маленькое формальное упущение» и чуть ли не из-под полы предлагавшим немецким фирмам взрывчатку.
— Господин Крестинский, полицейские действительно проявили нервозность, а ведь это — результат вашего разжигания немецких коммунистов. Вы провоцируете наших рабочих на заключение договоров о соревновании, а те принимают на себя противоправительственные обязательства. Вы оказываете почести Максу Гельцу…
Шуберт покачал головой и продолжал:
— В этих условиях аусамту чрезвычайно трудно бороться с настроениями против вас в различных общественных кругах. Как я могу пытаться, — Шуберт выделил это слово, — влиять на них, если я сам не уверен в вашей лояльности? Я прошу прошения за резкость, но мне хотелось бы откровенно поговорить по всем вопросам наших взаимоотношений, чтобы расчистить политическую атмосферу и создать возможность для далеко идущих хозяйственных разговоров. И я сам, и министр Курциус — друзья германо-советской работы, и мы хотели бы в ближайшем будущем приступить к ней всерьез…
Шуберт был искренен. Его связи с промышленностью, в частности, с концерном «Штумма», были тесными, и одно это обеспечивало его интерес к нам. А слова о «германо-советской работе» в устах германского статс-секретаря звенели чистым золотом. Увы… Уж не знаю, читатель, ухмыльнулся ли про себя Крестинский, но его целью было не «расчистить политическую атмосферу», а наоборот — загадить ее до таких пределов возможного, чтобы только не получить по шапке за ощутимый срыв хозяйственных связей. Во всяком случае его ответ был не просто лживым, но и вообще близким к издевательству. Он не подхватил «хозяйственную» тему, не ушел от скользких и неблаговидных моментов, а стал лицемерить:
— Вы, господин Шуберт, смешиваете наши правительственные органы и Коминтерн. Коминтерн есть организация, нашему правительству не подчиненная и под его контролем не находящаяся. Ни за какие действия Коминтерна мы не отвечаем и никаких обязательств за него на себя принимать не хотим и не можем.
Шуберт не знал русского языка, а если бы даже и знал, дипломатическая вежливость не позволила бы ему прокомментировать речи Крестинского уместной русской поговоркой: «Я — не я, и лошадь не моя, и я не извозчик». А глядя на бородку полпреда, можно было и прибавить: «Бородка Минина, да совесть глиняна».
В те же дни в Париже разгорался еще один грандиозный скандал. Белоэмигрант Герцфельд предъявил претензии к советскому правлению общества «Доброфлот» на 2 миллиона франков. Основание — в декабре 1920 года он заключал соглашение с белогвардейским правлением «Доброфлота», которое уже давно ушло на политическое дно. Однако мертвецы, действительно, хватают живых. В мае 1925 года Верховный суд Великобритании уже присудил Герцфельду по его иску 10 тысяч фунтов стерлингов, и теперь он добивался того же во Франции. И… добился! Литвинов со своим англо-франкофильством сел в лужу и даже признавался наркому торговли Анастасу Микояну в письме от 7 марта 1930 года: «В последнее время приходится делать вывод, что во Франции мы фактически поставлены вне закона».
А 24 июля временный поверенный в делах СССР во Франции Рейхель паниковал: «Герцфельд может приступить к описи и продаже нашего имущества. Надо либо идти на уплату Герцфельду двух миллионов,
