Вряд ли…
А русские всегда предпочитали мирный труд на своей земле вооружённому захвату чужих земель. Но и ратным трудом на своей земле русским приходилось заниматься постоянно — отнюдь не по своему желанию. В том числе и поэтому русский народ, умея воевать, всегда стремился к миру.
Эта наша особая миролюбивая черта проявляется даже в языке. Если слово «война» в русском языке, как и во всех прочих, имеет один — грозный и однозначный смысл, то слово «мир» в русском языке означает два хотя и внутренне родственных, взаимозависимых, но всё же разных понятия.
Современное правописание скрыло характерную деталь, которая в дореволюционном языке была очевидна. Слово «миръ» в словаре Даля определяется как «отсутствie ссоры, вражды, несогласiя, войны; ладъ, согласiе, единодушiе, прiязнь, дружба, доброжелательство; тишина, покой, спокойствiе».
А слово «мiръ» (через «i»!) тот же Даль трактует как «вселенная; <…> наша земля, земной шаръ, свътъ; всъ люди, въеь свътъ, род человъческiй…» К слову, этим же словом «мiръ» обозначается и «община, общество крестьян».
В английском же, например, языке «мир» — это «peace», a «мip» — это уже «world».
Вообще-то современная русская норма, объединившая два понятия в одном написании, представляется вполне удачной. Она даже более глубока и символична по сравнению со старой нормой. Нет мира людей без мира в мире.
Вряд ли есть другой великий и могучий народ, кроме русского, который воспринимал бы и проводил в жизнь этот принцип так последовательно и «массово» с самого начала своей национальной истории. Но когда началась эта история?
ЗНАМЕНИТЫЙ наш историк Василий Осипович Ключевский первый раздел 5-й лекции из своего курса русской истории озаглавил «Начальная летопись как основной источник для изучения первого периода нашей истории». Что ж, для конца XIX века такой подход был допустим. И археологические раскопки, и славянский фольклор как источники исторических знаний тогда в ходу ещё не были. Поэтому Ключевский мог отсчитывать нашу историю от её летописного начала…
Плохо то, что и в начале XXI века мы часто воспринимаем русскую историю всё так же — со времён Рюрика, Олега, Игоря, Святослава, Владимира… Однако это — конец первого тысячелетия нашей эры. Помним мы о древлянах и полянах, о русичах и вятичах… Но и это — начальные века нашей эры. То есть — не более двух тысяч лет.
А ведь первый период нашей истории, в котором отыскиваются корни русского народа, начинается не тысячелетие, не два назад, а, по крайней мере, десять-пятнадцать тысяч лет назад! Теперь мы знаем, что праславяне тшинецко-комаровской, например, культуры жили в бронзовом веке. Это десять тысяч лет тому назад. А на берегах Дона в Воронежской области у села Костенки обнаружено древнейшее в Европе поселение людей кроманьонского (то есть современного) типа. На площади в 10 квадратных километров раскопано более 60 стоянок эпохи верхнего палеолита в возрасте от 15 до 45 тысяч (стоянка «Костенки-12») лет. То есть, однажды придя сюда, люди из этих — издревле славянских, русских — мест уже не уходили на протяжении десятков тысяч лет!
У Ключевского о тех временах и слова нет. Он о них просто представления не имел. А его «Древняя» Русь — это, собственно, Киевская Русь раннего Средневековья!
Но русский национальный характер ко временам киевского великого князя Владимира уже давно сложился, и изначально он формировался как осознание глубокой связи с природой. Значит — был в основе своей гармоничен. Потом он был неоднократно искажён и исковеркан, но нечто, входившее в душу русских славян тысячелетиями, оставалось и передавалось из поколения в поколение. И в чём не устарел подход выдающегося нашего историка, так это в соединении истоков русского национального характера с природой России. Ключевский писал так:
«Лес, степь и река — это, можно сказать, основные стихии русской природы по своему историческому значению».
«Лес, — замечает он, — служил самым надёжным убежищем от внешних врагов, заменяя русскому человеку горы и замки. Степь — широкая, раздольная, воспитывала чувство шири и дали, представление о просторном горизонте. Русская река приучала своих прибрежных жителей к общежитию и общительности. Река воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному, артельному действию, заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения, приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми, наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение».
Прекрасная, точная характеристика, вполне применимая, между прочим, к СССР. При этом в такой характеристике ничто не указывает на условия, которые подталкивали бы русских славян к мечу, а не к плугу. Держать постоянно в руках меч вынуждали нас не идущие изнутри импульсы Зла, а необходимость отстоять себя от напора внешнего Зла.
Академик Б. А. Рыбаков в своей книге «Язычество древних славян» пишет (отточия, как и выше, для удобства опускаются):
«Праславянам с юга грозили киммерийцы. Приднепровские славяне оказались впервые в своей истории под ударами первых кочевников-степняков. Однако праславяне, жившие в приднепровской лесостепи, нашли в себе достаточно сил для того, чтобы, во-первых, создать по образцу киммерийского своё вооружённое всадничество, а во-вторых, выстроить примерно в IX–VIII вв. до н. э. (это более чем за полторы тысячи лет до святого Владимира! —
Подчеркну: праславяне защищали именно всех, а не избранных. Так, к VI веку до нашей эры относится постройка — с участием всего населения — громадного укрепления в Поворсколье площадью около 40 квадратных километров, с периметром стен почти 30 км. «Весь комплекс справедливо рассматривают как укрепление, построенное для союза племен, разместившихся по Ворскле. На случай опасности здесь действительно могли укрыться десятки тысяч людей со своими пожитками и стадами», — замечает Рыбаков.
Это — данные раскопок. Но академик Рыбаков проводит и интересное исследование связи с реальными археологическими данными южнорусских, украинских легенд Поднепровья о страшном Змее и Кузнецах-змееборцах. Переходя к связи жизни и мифа, он пишет:
«Праславяне на Тясмине и на Ворскле — на пограничье с киммерийско-скифской степью — строят разнообразные мощные укрепления, требовавшие всенародного участия. Здесь первобытность подходит к своему высшему пределу, и мы вправе ожидать рождения новых представлений и вправе искать их следы в позднейшем фольклоре. Филологи справедливо считают эпоху металла и патриархата, когда происходит этническая и политическая консолидация, временем зарождения новой формы —
И кто же становится эпическим героем у наших праславянских предков? Рыбаков отвечает на этот вопрос так:
«В праславянской области рождение плуга, кузницы и воинов-богатырей происходит в единое время; культурный герой-кузнец и воин, защищающий свой народ, хронологически слиты воедино».
Итак, славянским героем оказывается не завоеватель, а защитник. Причём защитник, соединяющий в
