приглушенных, тусклых красок, среди этого серого мира?
До сегодняшнего вечера мне не приходили в голову подобные мысли.
Я стою в темноте в начале улицы, как раз рядом с площадью, с Рэчел и Дженни. Напротив меня играет оркестр — скрипка, гитара и труба, у которой западает один клапан. Люди, одетые в лучшие наряды, наполняют площадь, собираются в группы вокруг факелов, говорят приглушенными голосами. Шесть или семь пар медленно танцуют посредине, на клочке голой земли, едва держась друг за друга и двигаясь под заунывное исполнение песни 'Звездолеты и розы'. Эта песня была хитом в тот год, когда я заразилась, а еще через десять лег ее снова вспомнили. В тот год, когда впервые отправились на Марс. Предполагалось, что астронавты учредят там колонию.
Интересно, они еще там?
Мы не пишем новых песен.
Питер и Мэйми кружатся среди других пар. 'Звездолеты и розы' заканчиваются, музыканты начинают играть 'Вчера'. На мгновение в ярком свете факелов передо мной мелькает лицо Мэйми: оно напряжено, челюсти стиснуты, на щеках — следы слез.
— Тебе лучше сесть, бабушка, — говорит Рэчел.
Она заговаривает со мной в первый раз с той минуты, как мы покинули свой барак. Голос ее звучит глухо, но не сердито, и я вижу, что Дженни тоже не сердится, когда она раскладывает трехногий табурет, принесенный для меня. Они никогда не сердятся по-настоящему.
Табурет проседает под моим весом, ножки его неровно уходят в землю. Мальчишка двенадцати- тринадцати лет подходит к Дженни и молча протягивает ей руку. Они присоединяются к танцующим. Джек Стивенсон, страдающий от артрита гораздо сильнее, чем я, ковыляет ко мне со своим внуком Хэлом.
— Привет, Сара. Давненько не виделись.
— Привет, Джек.
Толстые полосы обезображенной кожи пересекают его щеки, уродуют нос. Когда-то, много лет назад, в Йеле, мы были любовниками.
— Хэл, иди потанцуй с Рэчел, — говорит Джек. — По сначала дай мне табурет. — Хэл послушно обменивает табурет на Рэчел, и Джек опускается рядом со мной. — Большие дела творятся, Сара.
— Я слышала.
— Мак-Хейб рассказывал тебе? Все? Он говорил, что, перед тем как зайти ко мне, побывал у тебя.
— Рассказывал.
— И что ты об этом думаешь?
— Не знаю.
— Он хочет испытать лекарство на Хэле.
Хэл. Я не подумала об этом. Лицо мальчика чистое и гладкое, единственный видимый признак болезни — на правой ладони. Я отвечаю:
— Он предлагал это и Дженни.
Джек кивает, он не удивлен.
— Хэл отказался.
— Вот как?
— Ты хочешь сказать, что Дженни согласилась? — Он изумленно смотрит на меня. — Она согласилась на такое опасное дело, как испытание нового лекарства? Я уж не говорю о предполагаемом бегстве Наружу.
Я не отвечаю. Питер и Мэйми появляются из-за спин танцующих, снова исчезают. Песня, под которую они танцуют, медленная, печальная и очень старая.
— Джек, а можем ли мы жить лучше? Здесь, в колонии?
Джек наблюдает за танцующими. Наконец он произносит:
— Мы не убиваем друг друга. Мы не сжигаем дома. Мы не воруем, или, по крайней мере, воруем мало. Мы не утаиваем продукты. Мне кажется, мы живем лучше, чем кто-нибудь когда-нибудь надеялся жить. Включая нас самих. — Он шарит глазами среди танцующих, ища Хэла. — Он самое лучшее, что есть в моей жизни, этот мальчик.
Еще одно мимолетное воспоминание: Джек выступает в Йеле на диспуте по какой-то давным-давно забытой политологической дисциплине; он молод, полон энергии. Он стоит, слегка раскачиваясь на каблуках, наклонившись вперед, словно фехтовальщик или танцор, его черные волосы блестят в свете электрических ламп. Девушки не сводят с него глаз, сложив руки на открытых учебниках. Он выступает в диспуте 'за'. Итог: разжигание превентивных войн в странах третьего мира — эффективный метод избежать ядерного конфликта между сверхдержавами.
Неожиданно музыка смолкает. Стоящие посреди площади Питер и Мэйми кричат друг на друга:
— …видела, как ты трогал ее! Подонок, бабник бесстыжий!
— Ради бога, Мэйми, только не здесь!
— А почему не здесь? Ты не против был танцевать с ней здесь, здесь лапал ее за спину, за задницу, за… за…
Она плачет. Люди смущенно отводят глаза. Какая-то женщина выступает вперед и нерешительно прикасается к плечу Мэйми. Та стряхивает руку, закрывает лицо и убегает прочь. Питер какое-то мгновение оцепенело стоит посреди площади, затем произносит, ни к кому не обращаясь:
— Мне очень жаль. Танцуйте, пожалуйста.
Он пробирается к оркестру, который начинает нестройно наигрывать 'Didn't We Almost Have It All'. [9] Этой песне двадцать пять лет. Джек Стивенсон говорит:
— Может, тебе чем-нибудь помочь, Сара? С твоей дочкой?
— Чем?
— Ну, не знаю, — отвечает он.
Разумеется, он не знает. Он предлагает помощь просто из сочувствия, понимая, что безобразная сценка на танцплощадке расстроила меня.
Мы все можем вот так легко заметить у другого человека депрессию.
Рэчел танцует с каким-то незнакомцем, это мужчина старше ее, с безмятежным лицом. Она бросает озабоченный взгляд через плечо: Дженни теперь танцует с Питером. Я не вижу его лица. Но вижу лицо Дженни. Она ни на кого конкретно не смотрит, но это и не нужно. Я ясно понимаю, что она хочет сказать своим поступком: я запретила ей приходить на танцы с Мак-Хейбом, но не запрещала танцевать с Питером, и вот она танцует, хотя ей этого совершенно не хочется, и по лицу ее видно, что она сама испугалась своего неповиновения. Питер прижимает ее к себе, она с вымученной улыбкой отстраняется.
Ко мне подходят Кара Десмонд и Роб Котрелл, закрывая от меня танцующих. Они живут здесь столько же, сколько и я. У Кары есть новорожденный правнук, один из редких детей, рожденных со следами болезни на теле. Платье Кары, надетое для тепла поверх джинсов, порвано на подоле; голос ее звучит тихо:
— Сара. Как я рада видеть тебя.
Роб ничего не говорит. За те несколько лет, что я его не видела, он располнел. В мигающем свете факелов его лицо, украшенное двойным подбородком, излучает безмятежность; он похож на больного Будду.
Только через два танца я замечаю, что Дженни исчезла.
Я оглядываюсь вокруг в поисках Рэчел. Она наливает музыкантам травяного чая. Питер танцует с какой-то женщиной, у которой под платьем нет брюк, она дрожит и улыбается. Значит, Дженни ушла не с Питером…
— Роб, ты не проводишь меня до дома? Вдруг я споткнусь.
Холод пробирает меня до костей.
Роб без удивления кивает. Кара говорит: 'Я тоже пойду', и мы оставляем Джека Стивенсона на его табурете ждать, когда ему принесут горячего чая. Мы идем по улице так быстро, как только я могу, хотя мне хотелось бы идти быстрее, и Кара беззаботно болтает по дороге. Луна зашла. Земля неровная, на улице темно, видны лишь звезды и редкие огни в бараках. Это свечи и масляные лампы. Один раз я замечаю мощный свет, исходящий, очевидно, от фонаря на солнечных батареях — я давно таких не видела.
Корейский, как сказал Том.
