подвернувшаяся книга, — кажись, какой-то журнал за прежние годы — и Бейгуш что-то читал по ней тихо, почти вполголоса, но выразительно-красивое лицо его было одушевлено каким-то особенным чувством, как будто в этой книге он сделал неожиданную, но в высшей степени приятную находку.
Вдовушка Сусанна слушала его с апатично-приветливой улыбкой, но едва ли понимая, что он читает.
декламировал Бейгуш,
— А мастерски передал! — с увлечением воскликнул он, окончив свою декламацию.
Некоторые господа еще во время чтения недоумело переглядывались между собою.
— Фу! фу! фу!.. Кажись поэзией понесло откуда-то!.. Батюшки мои! стишки читает! — смешливо затараторила Затц, потянув по воздуху носом и тотчас же защемив себе ноздри двумя пальцами. Она желала этим игриво и мило изобразить чувство отвращения.
Многие захохотали, взглянув на комический жест Лидиньки и, очевидно, найдя ее выходку в известной степени острое умною.
— Что это вы за ерундищу читали? — спросил Казаладзе задорным тоном пренебрежительной иронии, которая относилась, по-видимому, не к Бейгушу, а к стихам, хотя в душе-то у Малгоржана кипела злоба против самого Бейгуша.
— Ерундищу?! — вскинул тот на него удивленные взоры. — Это Мицкевич.
— Это ерунда! — подтвердил в ответ Казаладзе.
— Вы, вероятно, не расслышали: это, говорю вам, Адам Мицкевич в великолепном переводе.
— Ну, так что ж что Мицкевич?! И весь-то ваш Мицкевич выеденного яйца не стоит!
— И конечно! Что ж такое Мицкевич?! — подхватили некоторые, присоединяясь к Казаладзе, ввиду удобной возможности нового словопрения.
Легкая ирония дрогнула на губах Бейгуша.
— Для нас, для поляков, Мицкевич — священное знамя, — сказал он, — для нас Мицкевич, пожалуй, побольше, чем для русских Пушкин или Лермонтов.
— Ха-ха! Значит, оба лучше! Один был глупее другого, другой был глупей одного! — подхватил Полояров. — Один — разочарованный гвардейский моншер, юнкерский поэт, а другой — полудурье, флюгер в придворной ливрее. Мицкевича вашего я не знаю, а судя по этим стишонкам, — так себе, клубничку воспевает.
— Так это по-вашему, клубничка? — не без азарта привстал поручик с места, опираясь на стол кулаками.
— А что же-с? Ведь он же тут про любовь что-то болтает?
— Так после этого и Венера Милосская клубничка, и Мурильевская Мадонна клубничка!
— Ну, и разумеется, клубничка! А вы как полагали?.. Батюшка мой, я вам скажу-с, — ударяя себя в грудь и тоже входя в азарт, говорил Полояров, — я вам скажу-с, по моему убеждению, есть в мире только два сорта людей: мы и подлецы! А поэты там эти все, артисты, художники, это все подлецы! Потому что человек, воспевающий клубничку и разных высоких особ, как например Пушкин Петра, а Шекспир Елизавету — такой человек способен воровать платки из кармана!
— Ну, а Данте? а Гомер? — подстрекнул Бейгуш.
— Э, полноте, пожалуйста! — досадливо махнул рукою Ардальон; — что вы про Гомера толкуете!.. Дурак, обскурант! верил в каких-то там богов…
— В каких же? — улыбнулся Бейгуш.
— В каких-с?..
Полояров чуточку замялся.
— Да что вы экзаменовать меня что ли хотите?
— Нет, мне просто любопытно знать, — не более.
— Ну, а я уж такими пустяками не занимался-с. Человеку нашего поколения и нашего развития пожалуй что оно и стыдно бы, да и некогда заниматься подобными глупостями! Хм! говорят тоже вот, что Шекспир этот реально смотрел на вещи! — продолжал он, благо уж имена ему под руку подвернулись, — ни черта в нем нет реального! Во-первых, невежда: корабли у него вдруг к Богемии пристают! Ха, ха, ха!.. к Богемии!
— А где это Богемия? — совершенно невинно вопросила вдовушка.
— В Германии, мимоходом буркнул ей Полояров. — А во-вторых, какая же это реальность, — продолжал он, — коли вдруг ведьм повыдумывал да Гамлетову тень еще там, да черт знает что!.. Или вдруг относится серьезно к такому пошлому чувству как ревность, и драму на этом строить! Ведь узкость, узкость- то какая! А дураки рот разевают да кричат ему: гений! гений!.. Плевка он стоит, этот ваш гений!
— Это все не то. Это все праздные речи! — глухим своим голосом вмешался в спор Лука Благоприобретов, медвежевато выползая из своего угла. — И Пушкин ваш, и все эти баре — все это один голый разврат, потому что сама эстетика и это, так называемое, искусство пресловутое — тоже разврат. И всех бы их на осину за это! Вот что-с!
Лука Благоприобретов в совершенно спокойном или в злющемся состоянии обыкновенно молчал, а если и заявлял свое мнение, то всегда очень кратко, почти односложными словами, а то и просто мычаньем. Но когда он оживлялся, что впрочем случалось очень редко, или если его уж чересчур что-нибудь за живое задевало — тогда глаза его начинали сверкать, на хмуром лбу напряженно выступали синие жилы, и весь он так и напоминал собою фанатического отшельника, инквизитора.
— Взгляните-с на дело исторически, — обратился он к Бейгущу. — Где и при ком испокон веков ютилась эта мерзость? Когда наиболее процветало это ваше искусство и чему оно служило? — На содержании у разных аристократов, у разных Медичиссов, да Меценатов!.. Какие сюжеты-с? — Микельанджело вдруг эдакую возмутительную пошлость как 'Страшный Суд' изображает; и не в карикатуре, а серьезно-с, трагически! Вместо того, чтобы вести к разоблачению мистификации и предрассудков, он этой картиной еще более запугивает простое воображение, оказывает услугу невежеству и клерикальным
