почуяла, что это слабое, хилое, беспомощное существо — ее ребенок и что расстаться с ним, бросить его на произвол Воспитательного дома нельзя, невозможно. Чувство женщины, чувство матери и даже простое инстинктивное чувство самки возмутились таким черствым решением. То, что прежде казалось так легко, теперь стало неодолимо трудно. И эта нравственная метаморфоза совершилась сама собою, без каких бы то ни было влияний: она родилась естественно вместе с рождением ребенка. Что предстоит этому ребенку далее? Какая судьба ожидает его? Каким образом нужно будет распорядиться его вскормлением, его воспитанием? — Нюта еще не знала, но твердо и ясно знала только то, что на произвол судьбы она его ни за что не бросит. Не только Полояров, но и родной отец, и никто и ничто в целом мире не заставили бы ее теперь отступиться от своего ребенка. Такое решение было вне ее сил, вне ее воли; оно было просто невозможно.
Ардальон Полояров между тем думал совсем иначе. Особенная полояровская простота воззрений на жизнь и человеческие отношения делала ему все и ясным, и легким, и очень возможным — была бы лишь своя охота! Скорее сбыть ребенка с рук было прямым его расчетом: ребенок этот — как ни вертись — являлся прямой уликой таких отношений, расплатою за которые может последовать законный брак, особенно если старый майор настойчиво и формально поведет дело. — 'А черт его знает, может и поведет!' — думал себе Полояров, и порешил во что бы то ни стало избавиться от явной улики. Нельзя сказать, чтобы он являл собою особенно нежного отца и мужа. Появившись у постели Нюточки в первый день рождения сына, он в следующий раз пожаловал только на четвертый и, без дальних околичностей, сразу заговорил о том, что ребенка-то пора бы уж и пристроить.
— Надо бы хоть окрестить-то прежде, — заметила акушерка.
— А на что это крестить? — возразил Ардальон и даже притворился удивленным.
— Да как же не крестивши-то? — пожала та плечами.
— Вот еще глупости!.. Лишний расход — попам на водку давать.
— Да все же, уж порядок такой.
— Глупый порядок и больше ничего. Словно без того уж и жить нельзя?
— А как имя-то? Ведь имя ему надо же?
— Ну, что ж такое имя?.. Не все ли равно имя? Ну, вздумается мне его «Чесноком» назвать, ну и будет Чесноком!.. Чеснок — чем же не имя? — Преотличное имя! И очень даже благозвучно выходит.
— Ну, что это, ей-Богу, вы словно ко псу младенца приравниваете!.. Вам дело говоришь, а вы Бог знает что! Ведь без крещенья не обойдетесь, коли на то закон такой!
— Ну, как сдадим в Воспитательный, там пущай и крестят его как хотят, а нам, мать моя, некогда такими пустяками заниматься!
Нюта, у постели которой происходил весь этот разговор, сначала было слушала его молча, но при последних словах вдруг вспыхнула в лице и с твердой решимостью в слабом больном голосе проговорила:
— Окрещен он будет завтра же, а в Воспитательный отдавать я его не позволю.
— Так я и спросил твоего позволения! — полушутя возразил ей Полояров.
— Я этого не позволю, — повторила она еще с большей твердостью, расстанавливая слова.
— Почему ж это ты 'не позволишь'? — слегка нахмурился Ардальон.
— Потому что это мой ребенок.
— Мой ребенок!.. он столько же и мой, как твой.
Нюта ответила на эти слова какой-то странной, почти презрительной усмешкой.
— А я скажу, — вмешалась акушерка, — что если уж сдавать маленького в Воспитательный, так лучше теперь сдавать, а то вы, Анна Петровна, пуще привыкнете к нему, тогда тяжелее будет. С непривычки-то всегда легче.
— Я уж привыкла, — сказала Нюта все тем же тоном, который выражал полную внутреннюю решимость.
— Хм!.. когда ж это ты успела привыкнуть? — с приятельской иронией заметил Полояров.
— С первой минуты.
— А! скажите пожалуйста!.. Вот как!.. И как не стыдно порядочной, развитой женщине такую ерунду пороть!.. Нет, брат, Анютка, погляжу я на тебя — никуда-то ты не годишься!.. Все мои труды ни к черту!.. Ну, рассуди, пожалуйста, логически: что ты станешь делать с этим лишним грузом? Я, как честный человек, считаю с своей стороны долгом предупредить тебя, что я не возьму на себя ни малейшей заботы об этом ребенке, если ты вздумаешь делать глупости, оставлять его. Согласиться на это было бы с моей стороны просто подло: я так считаю. Я не могу, не имею права взять на себя это! У меня — сама знаешь — и без того много забот и много серьезного дела. А это значит связывать себя!.. Уж ты тогда для дела, брат, шабаш! А я весь принадлежу делу, прежде всего и более всего!
Досадливо-нетерпеливая гримаска покривила губы Лубянской.
— Оставьте вы, Христа ради, эти вечные фразы о деле! — сказала она с раздражением. — Какое дело-то, и сами не знаете!.. Вас никто и не просит!.. Разве я навязываю вам?.. Обойдусь и без вас!.. Мой ребенок, моя и забота!
— Но ведь это, наконец, нелепо! — пожимая плечами, продолжал он убеждать и настаивать. — Ну, рассуди ты здраво, эгоистически: с какой стати обременять себя этим лишним грузом, когда забота о воспитании детей должна бы естественным образом лежать на прямой обязанности целого общества? Ведь не мне и не тебе, не Ивану и не Марье, а всему обществу нужны деятели, граждане — ну, оно и заботься, оно и воспитывай; а раз, что ты родила — твое дело исполнено, и баста! Есть Воспитательный дом — ну, и пользуйся им! А то что же, наконец? Проповедуем мы одно, а делаем другое! Где же после этого твои принципы, глупая ты коза моя, где же служение делу, идее?!
— Нет у меня никаких ваших идей и принципов! — со злобой отрезала ему Нюта. — Сказала раз нет — и нет! И не будет по-вашему! И пока жива, никогда я этого не позволю!
— Ну, ладно, ладно! — как бы соглашаясь, замахал рукой Полояров и в то же время выразительно подмигнул акушерке: дескать, пусть ее болтает, а мы-таки свое сделаем.
Нюта подметила этот взгляд и чутко поняла его значенье.
В душу ее закралось тревожное опасение, как бы Полояров насильно или обманом не отнял у нее ребенка. На нее напал затаенный и мучительный страх. Что он в состоянии сделать это — она не сомневалась; поэтому надо быть теперь вечно настороже, надо, может, тяжелой борьбой отстаивать свое материнское право.
По уходе Ардальона, она настояла, чтобы ребенок был немедленно перенесен в ее комнату и положен рядом с ее постелью. Ему кое-как приладили ложе из двух составленных кресел. Нюта несколько успокоилась, но все-таки не покидала в душе своих опасений.
XII. Жизнь пересилила
Два дня после этого прошли благополучно. Полояров не показывался, однако ж Нюта не отпускала ребенка из своей комнаты. Под вечер третьего благополучного дня она заснула, но вскоре ее разбудил легкий скрип двери. Все время настроенная воображением на ожидание недоброго, она чутко раскрыла глаза и первый взгляд тревожно кинула на постель ребенка. Постель была пуста.
Она громко окликнула акушерку — та не откликнулась. В испуге и волнении стремительно вскочила больная с кровати и, как была, на босую ногу, опрометью кинулась вон из спальни. Спешно перебежав две смежные комнаты, Нюта влетела в гостиную. Там стоял Полояров, в своей собачьей чуйке, с шапкой в руках, а рядом акушеркина кухарка в платке и шугае. Сама же акушерка укутывала в салоп младенца.
С криком 'не дам!' кинулась на нее Нюта и стала отнимать ребенка.
— Бога ради… Что вы!.. Успокойтесь… Вы себя губите!.. — убеждала та, стараясь своими вразумленьями пересилить вопли матери.
Но Нюта словно обезумела. Она ничего не слышала, не понимала и не видела, кроме своего ребенка.
— Прочь ты, сумасшедшая! — гневно отстранил ее Полояров. — А вы не слушайте! — делайте,
