вынюхивать и выведывать о всевозможных новостях правительственного и административного мира, о всяком малейшем мероприятии, проекте, предположении, которые так или иначе могут иметь то или другое отношение к польскому делу. Часто какой-нибудь случайный разговор, какая-нибудь фраза, оброненная тем или другим высокопоставленным лицом, служили для пана грабего великим поводом к своим, совершенно особым соображениям, выводам, заключениям, — и обо всем этом, о слышанном, виденном, о сделанном и подстроенном он немедленно же сообщал по назначению в Париж или в Варшаву, в Вильну — словом, куда требовалось, смотря по обстоятельствам. Зачастую, вследствие этих сообщений, он получал какое-нибудь экстренное назначение из Ламберова Отеля, и тогда-то у пана грабего, совершенно неожиданно для всех его знакомых, вдруг являлась самая спешная, безотлагательная необходимость лететь в Москву, в Дрезден, в Рим, в Тельши, в Женеву, в Казань, в Константинополь… Словом, вчера он и сам не знал, где будет сегодня, а сегодня не ведает, где проночует завтра. В этих повсюдных перелетах заключалось его второе специальное назначение. Он летал политическим курьером к дипломатическим представителям Ламберова Отеля при разных правительственных переднях Европы и к тайным представителям польской справы внутри России, привозя с собою тем и другим сообщения наиболее важного свойства.
В этой-то второй миссии и заключалась разгадка его великолепных фраков, его финансов, его существования и его гонора. Добрый гений пана грабего ютился в кабинете Ламберова Отеля, и вот почему дано ему было специальное прозвище 'Меркурия'.
Он благоденствует и доселе. Граф Муравьев его не повесил. Напротив, в самый разгар времен повстанских, пан грабя, когда только бывал в Вильне, неукоснительно являлся в приемные дни на поклон к Муравьеву. Его имя, впрочем без графского титула, можно найти на всевозможных 'двораньских адресах', в которых он свидетельствовал, если и не о верноподданстве своем, то о высоких чувствах своего «вернопреданьства». Пана грабего и доселе можно встретить иногда то в Петербурге, то в Вильне, то в Париже и проч., и проч. — Полезная миссия его не кончилась.
В наши дни он с подобающим ужасом распространяется в некоторых петербургских салонах о революционных и социалистических началах Муравьевских «деятелей» в Западном крае и вообще враждебно относится как к русской, так и к польской 'партии красных'. Он, конечно, самый консервативный и самый 'вернопреданный из наивернопреданнейших' польских панов.
IV. Пан граф Тадеуш и просто пан Анзельм
Он был знаком и с Бейгушем. Он не мог не быть с ним знакомым, во-первых потому, что с кем же и не знаком в Петербурге, а во-вторых, и это главное, Бейгуш, как добрый патриот, был связан с ним единством идеи, общностью дела. Конноартиллерийский мундир поручика, в глазах Слопчицького давал ему право на аттестацию 'поржонднего хлопака' и вследствие того пан грабя любезно снисходил до приятельского знакомства с бравым поручиком. Хотя в аристократических салонах — где, впрочем, пан Тадеуш с паном Анзельмом не встречались — он и не признался бы в приятельстве с безвестным офицером, но в сферах пониже, и особенно в польских кружках, весьма охотно называл себя его хорошим знакомым. Тут уже пан Анзельм был в его рекомендации не иначе как 'муй добржы пршияциолек'.
В плохие или, так сказать, в «пиджачные» времена, когда в кармане не сказывались дома лишние «пенензы», когда жаль было лишний рубль бросить на пропитание в модном ресторане и когда не предстояло случая попасть на обед в какое-нибудь аристократическое семейство, пан грабя зачастую направлял алчущие стопы свои 'до пршияцеля Анзельма' и снисходительно пользовался его офицерской похлебкой. Пан же Анзельм, со своей стороны, немало гордился в душе тем, что может назвать своим коротким приятелем 'ясневельможнего пана' с таким аристократическим титулом. В «кружке» знали об этой дружбе, и находились иные родовитые шляхтичи, которые даже отчасти завидовали дружбе Бейгуша с аристократствующим проходимцем. В таковом чувстве родовитых шляхтичей, конечно, первую если не единственную роль играл ясновельможный графский титул.
Однажды, в плохое время господства старого пиджака, пан грабя пришел покормиться к Бейгушу и увидал у него на письменном столе фотографическую акварельную карточку прехорошенькой женщины, обделанную в очень изящную рамочку.
— Ah, tiens!..[92] ба, ба, ба!.. Этто что значит?! — развязно вскричал он, схватив со стола портретик и любуясь на него. — Пане капитане!.. Пршияцелю!.. Так вот мы какими делами занимаемся?!.
Бейгуш — не в силах сдержаться от невольного проявления внутреннего самодовольства, со скромной улыбкой покрутил свой красивый ус.
— Кто такая?.. купчиха? чиновница? гувернанточка?.. а? лукаво подмигивая и продолжая любоваться, допытывал грабя.
— Нет… барыня одна… знакомая… так себе, просто… как бы неохотно сообщил Бейгуш, тогда как в душе весьма и весьма охотно бы рассказал ему всю суть своей 'офицерской интрижки'.
— Барыня?!. Sapristii!.. Да как же это я ее не знаю? — удивился Слопчицький. — Я, кажется, их всех наперечет знаю!.. Должно быть нездешняя?.. а?.. приезжая, верно?
— Н-нет… она здесь живет.
— Mais, mon cher!.. Кто ж она такая, если это не нескромно с моей стороны?
— Нигилистка, — улыбнулся Бейгуш.
— Ah, èa!.. une nihiliste!..[93] Аум! — плотоядно мурлыкнул он.- Vraiment c'est piguant — la petite nihiliste!.. a?..[94] Прехорошенькая!
— Н-да, превкусная барынька! — многозначительно согласился Бейгуш.
— Voilà c'est le mot!..[95] Именно превкусная!.. Глаза-то какие!.. А губы? а ноздри? — О, многообещающие ноздри! И притом же еще нигилистка! Да это, ей-Богу, преинтересно!.. Але ж естешь тенги ходак, душечко! — весело хлопнул он по плечу поручика. — Но только отчего ж у нее волосы не острижены? Ведь у этих нигилисток, говорят, волосы под гребенку стригут? Только фис!.. Это, положим, оригинально, однако очень некрасиво.
— Нет, эта не выстрижет!.. Эта не из таких нигилисток! — заступился Бейгуш. — А у нее, надо отдать ей всякую справедливость, просто божественные волосы!.. Роскошь!
— О, да это видно! Это видно сейчас же! — с видом компетентного судьи, поспешил согласиться пан грабя. — А ты продолжаешь посещать нигилистов? — впадая в деловой, серьезный тон, обратился он к Бейгушу.
— Как же, постоянно бываю!
— Ну, и каково теперь настроены эти инструменты?
— Да, признаться сказать, настраивает их более один приятель мой, Свитка, а я, грешный человек я более насчет этой прелестной вдовушки.
— А она еще и вдовушка, вдобавок?
— Вдовушка. Да это что! А ты скажи, что кроме этого и богата вдобавок! — похвалился Бейгуш.
— О?!. Еще и богата!.. А как богата?
— Около пятидесяти тысяч чистоганом.
— Тсс! — покачал головой пан грабя. — От-то пенкна штука!.. Послушай же, коханку! Если она так добра к тебе и так богата, с нее следовало бы слупить сколько можно в пользу дела, в фундуш народовы?
— Не беспокойся! свое дело знаем! — подмигнул пан Анзельм; — триста рублей на прошлой еще неделе подписала. Уговорил.
Пан грабя плотоядно улыбнулся и весело потер себе руки.
— А у прочих как идет подписка? — спросил он.
— Ничего себе. Где лучше, где хуже, но в общем довольно порядочно. Уж на что коммунисты: ведь это все народ, что называется, ni foi, ni loi,[96] однако Свитка и с тех ухитрился слупить малую толику.
— А эти триста рублей… ты их отправил уже? — с какой-то особенной заботливостью спросил пан
