электрические и пневматические машины, вольтов столб, архимедов винт, лейденские банки, минералогические и археологические коллекции. По средине залы стоял длинный стол, покрытый красным сукном, и вокруг него ряд кресел. На площадке, перед этой комнатой дожидалась чего-то бедно одетая старушка и молча, но с невыразимо-тоскливой мольбой во взоре провожала каждого входившего в дверь конференц-залы. Пока еще директор не занял председательского места, члены совета в группах разговаривали между собою. Устинов отозвал Подвиляньского в сторону и сказал ему тихо:
— Я надеюсь, Феликс Мартынович, вы употребите все усилия, все старания, чтобы облегчить участь Шишкина… Это — долг вашей совести, Феликс Мартынович! — прибавил он с удобопонятною для Подвиляньского выразительностью.
— Конечно… все, что могу… — процедил тот сквозь зубы.
Раздался призывный колокольчик — и учителя заняли свои места.
— Предварительно обсуждения главного вопроса нынешней конференции, начал директор, видимо стремившийся усвоить себе парламентские формы, — я должен сообщить вам, милостивые государи, вот что: сегодня приглашал меня к себе его превосходительство Непомук Анастасьевич для совместного обсуждения весьма важного вопроса о воскресной школе. После всего происшедшего во вчерашний вечер, его превосходительство полагает совершенно невозможным оставить заведывание школой в руках майора Лубянского, ни дозволить ему дальнейшее преподавание. Это крайнее и последнее решение. Его превосходительство намерен предложить администрацию и наблюдение за ходом преподавания в школе господину Подвиляньскому и спрашивал меня о благонадежности Феликса Мартыныча в политическом и нравственном отношении. Я, с своей стороны, конечно, мог дать только самый лестный отзыв.
Подвиляньский при этом слегка поклонился с скромной улыбкой благодарности.
— Что касается меня, — продолжал директор, — я не нашел ничего против предложения его превосходительства и в принципе совершенно соглашаюсь с ним. Остается только узнать на этот счет решение самого Феликса Мартыныча, и если Феликс Мартыныч согласен, то…
— Я соглашаюсь, — подхватил Подвиляньский. — Конечно… у меня есть много занятий, но… для пользы такого дела… просвещение народа — вы сами, конечно, понимаете… я не считаю себя вправе отказаться.
— В таком случае я извещу об этом Непомука Анастасьича, а вы потрудитесь завтра утром отправиться к его превосходительству, и он сообщит вам некоторые инструкции.
Феликс Мартынович поклонился вторично в знак полного и покорного своего согласия.
— Как!.. Позвольте-с? — поднялся с места озадаченный и даже ошеломленный Устинов; — но ведь эта школа — дело совершенно частное; какое же тут вмешательство…
— Разрешение на школу дано все-таки администрацией, — решительно перебил директор, — и если направление преподавания или дух школы идет вразрез с правительственными видами, администрация всегда имеет полное право…
— Но ведь надо же сперва узнать, надо исследовать, по крайней мере, все дело! Ведь так нельзя же! Ведь это что ж такое, наконец!!.. Вредный дух школы — да Господи Боже мой! взгляните прежде…
— Я ничего не знаю; это касается администрации; можете к ней адресоваться, — настойчиво прервал директор Устинова. — Администрация во вчерашнем происшествии имеет налицо достаточно красноречивый факт, против которого я не нахожу возможности спорить, и если заговорил об этом, то для того только, чтобы передать Феликсу Мартынычу решение, до него лично касающееся. Засим дебаты об этом предмете я считаю оконченными и предлагаю перейти к главному нашему вопросу.
Будто почувствовав важность этой минуты, все как-то подбодрились, оправились, подвинули ближе к столу свои кресла и приготовились слушать.
— Вам, милостивые государи, — начал директор, вздохнув с печально важным видом, — известно уже вчерашнее грустное происшествие; поэтому я избавлю себя от прискорбного труда повторять вам сущность его. Все вы и без того хорошо знаете дело. Антон Антоныч, — обратился он к инспектору, — как распорядились вы с Шишкиным?
— С утра еще посажен в карцер, на хлеб и на воду.
— Это хорошо-с. Теперь, господа, вашему обсуждению предлежит вопрос: что сделать с ним? Господин Шепфенгаузен, вы, как младший, потрудитесь изложить нам ваше мнение, — отнесся председатель к учителю чистописания, черчения и рисования.
— С большинства загля-асен, — сгибая коленки и оскаля глупой улыбкой свою лошадиную челюсть, приподнялся скромный и немногоглаголивый господин Шепфенгаузен.
— Очень хорошо-с. Господин Краузе?
— Висекать и вигонать, — решил учитель немецкого языка.
— Очень хорошо-с. Monsieur Фуше! Votre opinion.
— Oh, oui! розг, et cachot, et вигани-и… et tout! ce que vous voulez! O, c'est un grand gaillard ce Chichkin!..[45] Эти сквэрн мальшишк! Tout, ce que vous voulez, monsieur le directeur! et вигани, et cactôt, et розг — voilà mon opinion![46] — жестикулировал учитель французского языка, который точил против Шишкина старый зуб еще за прошлогодний бенефис с жвачкой и сдернутым париком.
— Очень хорошо-с. Не угодно ли вам, господин Подвиляньский?
— С большинством согласен, уклончиво ответил учитель латинского языка.
— То есть, позвольте-с! как же это с большинством? — сказал Устинов, в упор и строго глядя в глаза ему; — до сих пор большинство за розги и исключение? И вы тоже на стороне большинства?
— Господин Фуше имеет свои основания подать мнение этого рода, — опять-таки уклонился Подвиляньский, обращаясь не к Устинову, но ко всем вообще. — Я прошу позволения напомнить совету, что прошлого года этот самый Шишкин высидел полторы недели в карцере за грубые дерзости, которые он позволил себе относительно господина Фуше.
— Я нахожу, что напоминание ваше едва ли уместно, — покраснев от негодования, сдержанно проговорил Устинов. — Были другие, которые были виноваты гораздо более Шишкина, но Шишкин не захотел выдать товарищей и на самом себе понес все наказание. Я нахожу, что это черта весьма благородная.
— Итак, Феликс Мартынович, ваше мнение? — обратился председатель к Подвиляньскому.
— Остаюсь при прежнем, — коротко поклонился тот.
Устинов поглядел на него честными, изумленными глазами.
— Вы что скажете, Андрей Павлович? — повернулся директор к Устинову.
— Я скажу одно, — поднялся меленький математик, — пощадите, господа, молодого человека!.. Если у вас есть в сердце хоть капелька человеческой крови — пощадите его! Он виноват — не спорю. Ну, выдержите его в карцере, сколько вам будет угодно; ну, лишите его домашних отпусков до конца курса; ну, постарайтесь представить пред собранием товарищей весь позор, всю глупость его проступка; но только, Бога ради, не выгоняйте его!
— Это будет весьма недостаточное наказание: поступок его заражает большинство весьма дурным примером, — заметил инспектор.
— Эх, Антон Антонович! — возразил Устинов. — Видно, что своих детей у вас нет и никогда не было!.. Как это все легко говорится!.. Ведь Шишкин способнейшая, даровитая голова! Ведь он у нас который год первым учеником идет! Ну, натура у него немножко широкая, русская, увлекающаяся натура, но ведь он честный юноша! Ведь ему через два месяца курс кончать, из гимназии выходить, а вы вдруг хотите лишить его всего, — всего, за одну глупость, которую вдобавок и сделал-то он, как я не без основания подозреваю, по чужому внушению.
Подвиляньский, при этих словах, отчасти изменился в лице и стал сосредоточенно обмахивать обшлаг своего вицмундира, словно бы в нем засела какая-то упрямая пылинка.
— Господа! — продолжал Устинов, — здесь, за дверью, как жизни или смерти ожидает вашего решения несчастная старуха-мать этого Шишкина. Ведь вся ее радость, единственная надежда, единственный кусок хлеба на старости лет… Пощадите же Христа ради!
— Для чего же вы сами шикали вчера! — ехидственно спросил Подвиляньский.
Устинов, прежде чем ответить, посмотрел на него холодно-презрительными и строгими глазами.
— А я вас спрошу, начал он веско и размеренно: — для чего
