ходила, а на другой год опосля того и француз с двадесять язык на Россею пришел… Вот я с коих пор! Четырем императорам на своем веку присяги держал, а при двух в службе находился…
— Скажи, пожалуйста, как это место называется? — после короткого молчания спросил Константин, окинув окрест себя глазами.
— Это-та?.. Это Коложа называется; и церковь тоже Коложанская, значит.
— Православная церковь-то была?
— Как же! Известно, православная! Для того ей вот и честь-то такая! — с горькою иронией, грустно усмехнулся старик.
— А древняя, должно быть…
— Хм… как не древняя, коли ей веку всего ее больше как за семьсот годов есть… Самая что ни есть древнеющая церковь во всей гродненской стране… И в эком-то вот запущении!.. Издревле-то вишь ты, — пояснил он, — тут все благочестие было… польской веры еще не было… польская-то уж потом пошла, а допрежь тово — старые люди сказывали, и в книгах быдто тоже есть писано, что все как есть одно благочестие было!.. И-хи-хи!.. Времена-то теперь слезовые! — помолчав немного, вздохнул он и грустно закачал головою.
— А ты, значит, сторожем сюда приставлен? — спросил Хвалынцев.
— Я-то?.. Я сам себя приставил, — усмехнулся дедко. — Как решили меня этта вчистую, так я, значит, в свое место пришел и жил вот… Ну, а потом вижу себе: годы идут мои уже дряхлые; надо, думаю, как ни на есть Богу потрудиться… Вижу, опять же, место святое и такая вдруг пустыня и в эдаком запущении… подумал я себе это да и облюбил его… Ну, и живу вот, поколь Бог смерти не даст.
— А где же живешь? — спросил Константин.
— Кто-ся? — отозвался старик.
— Да ты же, дедко?!
— Я-то?.. А вот тута! — И он указал рукою на груду кирпичей под сохранившимся в целости алтарным сводом.
— Как, то есть, тут? — переспросил удивленный Хвалынцев. — Да где же тут жить?!
— А вот тут и жить! — совершенно просто, как о самом естественном деле, подтвердил старик. — Чем же не место?
— Да разве можно так-то?
— А зачем же не можно?.. Что ж, место Божье, а мне немного надо.
— А спишь-то ты где же?
— А тута и сплю же; вот, за камешками.
Хвалынцев полюбопытствовал взглянуть на стариково ложе и убедиться в точности его слов. Подойдя к груде кирпичей и вскарабкавшись на нее, он действительно увидел своеобразно належанное место, где был брошен небольшой пучок слежалой соломы да старенький продранный кожушок. Убедясь в истине простых, бесхитростных слов дедки, он невольно посмотрел на него со странным, смешанным чувством удивленья и благоговения к этой простой, безвестной, но столь могуче-твердой силе подвижнического духа.
— Но ты, конечно, только летом здесь спишь? — все еще не вполне убедясь, спросил он его.
— Нет, завсегда почти.
— Даже и зимою?
— И зимой когда, тоже… Разве уж дюжой мороз доймет, ну, тогда к соседу в хату постучишься… Добрый человек сосед тут у меня есть неподалечку… привитает тоже когда, грешным делом… приют дает…
— Но ведь тут же, наконец, и холодно, и дождик, и снег к тебе западает? — участливо промолвил Хвалынцев.
— Случается. Да это что ж!.. Дождичек, аль снежок, известно, Божье дело! Тоже ведь и ему нужно же идти — без того нельзя ведь! Ну, а у меня кости-то походные, одно слово, гарнадерские! сызмальства приобыкли!.. Наше дело теперича такое: где прилег тут тебе и постеля, камешек за подушечку, а небушко за положок, а тут коли еще соломки малость да кожушок, — так и очень прекрасно!.. Спокой!.. Ну, а как ежели мороз, тогда уж — слаб человек! — иное дело и не выдержишь, к соседу попросишься.
— И давно так живешь ты?
— Нет недавно…
— А как недавно-то?
— Да так, годов с шестнадцать будет, не боле.
— А кормишься с чего ты? — спросил Хвалынцев.
— Как с чего?!.. Ведь я же государскую пенсию получаю… свою, значит, заслуженную… Ну, и сосед тоже когда прикармливает… Да мне что, мне много ль и нужно-то?.. хлебца в водице размочишь себе, пососешь малость — и сыт!
'Вот она, эта безвестная, темная, но какая же зато великая сила духа!' с невольным благоговением думалось Хвалынцеву. 'И вся-то она вот кроется в простом русском человеке… И не требует себе ни похвал громких, ни удивления… Умрет человек, ведь и знать никто не будет… Да ведь и то сказать, не для людей, не для мирской славы, а для Бога ведь и делается… Сила веры какая! Стойкость-то какая! Да и простота же какая великая пои этом!'
Седой дедко глядел таким круглым, непокрытым бедняком в своей потертой шапчонке, в своем заплатанном, тощеньком сукмянце, и так он был худ и бледен с лица и с тела, и так старчески потрясывалась порою его голова и руки (одни глаза только были глубоко и кротко покойны), что Хвалынцеву, по мгновенному и невольному движению сердца, захотелось вдруг чем ни на есть пособить его убогой бедности.
Он достал из бумажника пятирублевую ассигнацию и подошел к старику.
— Дедушка! — сказал он, немного смущаясь, — вот что, голубчик, спасибо тебе, во-первых, за беседу твою… Позволь мне… На вот, тебе пригодится…
Старик с покойным удивлением посмотрел на ассигнацию, а потом на Хвалынцева.
— Это что же?.. Зачем? — спросил он, видимо недоумевая.
— Это я тебе… возьми, дедушко! — проговорил Константин, тщетно суя ему бумажку.
— Мне-е?.. Да зачем же мне-то?
— Возьми… все равно пригодится.
— Хм… Спасибо, добрый человек… Только это напрасно! Я, как есть, всем доволен… И куды же мне такие деньги?.. Нет, ужь ты лучше спрячь их!.. Твое дело молодое, тебе пригодятся, а мне куда же?!..
— Ну, коли себе не хочешь, так отдай соседу! — нашелся Хвалынцев, — сосед-то ведь поди-ка человек бедный.
— Известно, бедный! С чего же богатому быть? — Человек трудящийся.
— Ну, так вот ты и отдай ему от меня.
Старик, колеблясь, призадумался на минутку и принял деньги.
— Разве что для соседа! — сказал он. — Дело бедокурое: семья!.. Спасибо-те, милый человек!.. За это тебе, значит, Господь воздаст…
Хвалынцев почувствовал искреннюю радость и довольство, когда старик согласился, наконец, взять от него деньги; а то ему начинало становиться больно и совестно при мысли, что, может, он нечаянно обидел деда своим предложением. Но мысль об обиде была слишком далека от простого и кроткого сердца этого простого же и непосредственного человека: он потому только и не взял для себя этих денег, что к чему же они ему? И, вдобавок, не заслужил-то он их ничем, подобно своей 'государской пенсии'; ну, а для бедного соседа дело другое!
Хвалынцев вдруг почувствовал у себя на душе так легко, светло, так хорошо и спокойно, что снова ему захотелось остаться одному — вполне, совсем как есть одному, наедине с самим собою, с своею собственною утихомиренною и просветленною душою, и потому он поспешил проститься со старым ветераном.
— Постой, добрый человек… Постой-ка малость! — окликнул его старик вдогонку, — тебя как звать- то? Крёстное имя тебе какое?
— А что? — обернулся Хвалынцев.
