Вошла бедно одетая женщина с лицом, истощенным заботою и нуждою.
– Чем могу служить? – произнес Морденко свою обычную в этих случаях фразу.
– Пришла вещь свою выкупить.
Лицо ростовщика приняло угрюмый оттенок: он очень не жаловал выкупов.
– Фамилия? – отрывисто спросил Морденко.
– Иванова.
– Что заложено?
– Кольцо обручальное.
– Это, матушка, не ответ. Мне надо знать, какое: золотое или серебряное? У меня ведь не одна ваша вещь хранится, – внушительно выговаривал он.
– Золотое, – сообщила женщина.
– Когда было заложено?
– Месяц назад.
– Ровно месяц?.. Стало быть, сегодня срок… Хорошо, поглядим, поищем, – говорил он, вынув из ящика большую конторскую книгу и отыскивая в ней нужную ему запись; женщина с спокойным равнодушием следила за его указательным пальцем.
– Что ж вы, матушка, понапрасну меня беспокоите? – с неудовольствием поднял он на нее свои совиные очки.
Женщина чутко встрепенулась.
– Срок вашему закладу давно уже прошел, а вы требуете, сами не зная чего!
– Как прошел?! да ведь ровно же месяц?! – тревожно изумилась та.
– Гм… месяц… Извольте взглянуть! – Он подал ей другую книгу, по величине и виду совершенно равную первой. – Это ваша расписка? ваша рука?
– Моя… Что ж из этого?
– Месяц истек вчера… прошли уже целые сутки… Стало быть, вы изволили просрочить и, по закону, лишаетесь своей вещи! – С этими словами он запер книги в свой ящик и сухо поклонился выкупщице.
– Господи!.. Да неужели же вы за такую малость захотите отнять у меня вещь? – тихо проговорила она.
– Я не виноват, сударыня, я не виноват… Сами на себя пеняйте – зачем просрочили… Я люблю аккуратность и точность; двух минут против срока не потерплю; а делай-ка я поблажки, так самому с рукой ходить придется… Не могу, матушка, извините!
– Так неужели ж ему пропадать за два целковых?
Морденко пожал плечами.
– Я вам сделал одолжение, – возразил он, – я вам оказал доверие, а вы доверия моего не оправдали… сами просрочили, да сами на меня и плачетесь. Это, матушка, нехорошо-с! Эдак я от вас в другой раз, пожалуй, и не приму закладу.
– Да уж мне и закладывать больше нечего – последнее снесла, – проговорила женщина с глубоким вздохом и какою-то подавленной, горькой иронией.
– Это уж ваше дело, матушка, ваше дело; вам уж про то и ведать.
– Да ведь это – обручальное… это ведь навек человеку! – приступила она к нему с мольбою.
– Для меня это все единственно, матушка, все единственно, – возражал Морденко. – Я уж тут ничего больше не могу для вас сделать и прошу вас – оставьте меня, пожалуйста!.. Я человек хворый, а вы меня раздражаете… Уйдите лучше, матушка, уйдите!..
Женщина с минуту еще молча стояла на своем месте. По щекам ее катились обильные крупные слезы; она тихо повернулась и тихо ушла из квартиры Морденки.
Вся эта сцена произвела на Вересова томительно-тяжелое впечатление. Сердце его болезненно сжалось и щемило. Он на себе самом чувствовал печальное положение ушедшей женщины.
– Вот и делай людям добро! вот и одолжай их! – расхаживал Морденко по комнате. – Сами же нечестно с тобою поступят, а потом мытарем да лихоимцем, процентщиком обзывают!.. Мытарь… А мытарь-то господу богу угоден был – вот оно что!..
Не успел он еще кончить своего монолога, как в прихожей раздался стук в двери.
– Эк их нелегкая там разносила!.. Что ни говорят, а все к мытарю… все к мытарю ползут!.. Ох, люди, люди – фарисеи вы!..
В комнату робко вошел мужчина и, отвесив почтительный поклон, остановился у дверей. Морденко, вглядываясь, поднял на него свой фонарь – и луч света упал на рыжую физиономию пришедшего, осветив особенно его глаза, которые как-то озабоченно бегали в разные стороны, словно бы искали чего. Наружность нового гостя и преимущественно его странные глаза показались старику подозрительными.
– Что надо? – весьма нелюбезно возвысил он голос, запахивая на груди порыжелую мантилью.
– К вашей милости, – несмело и тихо заговорил рыжий, что – на опытный глаз – не совсем-то согласовалось с его внушительною фигурою. – Явите божеское одолжение, не дайте помереть с голоду…
