– Битка хочу, – отрывисто и не глядя на меня ответил ребенок.
Пока там готовили биток, я захотел поближе рассмотреть этого дикого зверька.
– Как тебя зовут? – спросил я, к новому ее удивлению, лишь бы завязать разговор.
– Зовут? – повторила она. – Крысой зовут.
– Нет, это, стало быть, тебя только дразнят Крысой, а имя… Есть же у тебя имя какое?
– Имя – имя есть.
– Какое ж?
– Да Крыса же, говорят тебе!
Очевидно, она даже не знала своего имени или, быть может, с детства забыла его.
– А мать у тебя есть? – продолжал я.
– Как это мать?.. Какая мать?
– Ну, как обыкновенно бывает.
Крыса поглядела на меня пристальным и совсем недоумелым взглядом. Ей казался диким и странным этот естественный вопрос, потому что доселе едва ли ей кто предлагал его.
– Может, есть… Не знаю… не слыхала, – задумчиво проговорила она после некоторого размышления.
Но в то же время, показалось мне, будто в этом лице появилось что-то тихо-грустное, задумчиво- тоскливое, одним словом, что-то человеческое; как будто слово «мать», показавшееся ей сначала диким, инстинктивно хватило ее за какую-то чуткую струнку души и пробудило минутный оттенок нового сознания: словно бы ей стало жалко и больно, что она никогда не знала своей матери, не знала, что такое мать.
– А сколько тебе лет-то? – спросил я.
– Да кто ж его знает, сколько?! Разве я считала! – вырвалось у нее с нервно-досадливым раздражением. – Чего ты пристал ко мне?.. Эка, чертомелит, леший!
Вероятно, среди охватившего ее нового чувства и сознания, ее болезненно раздражил этот вопрос, естественно соединявшийся с мыслью о прожитых годах, о начале ее существования, о дне рождения и, стало быть, опять-таки о матери – и ни о том, ни о другом, ни о третьем она не имела понятия. Казалось, Крыса была бы рада, если бы что-нибудь постороннее, хоть бы новый вопрос в другом тоне, отвлекло ее от этого чувства и мысли.
Вокруг худощавой шейки ее обвивалось убогое украшение – алая бархатная ленточка, которая своей свежестью сильно рознилась со всей остальной внешностью Крысы.
– Ишь ты, еще и бархатку нацепила! – заметил мой собеседник, ткнув на нее пальцем. – Откуда у тебя бархатка-то? Кто дал?
– Украла, – совершенно просто, естественно и нисколько не стесняясь ответила Крыса. – На Сенной у лоскутницы стырила! – похвалилась она, очень нагло улыбаясь, и с новой жадностью принялась за принесенный биток. Когда же и это яство было истреблено, девочка выждала с минутку и, поднявшись, обратилась ко мне с необыкновенно наглым, циничным выражением физиономии.
– Ну, идем, что ли? – вызывающим тоном предложила она.
– Куда?.. Зачем? – удивился я в свою очередь. – Я никуда не пойду… Ступай, куда тебе надо.
Крыса остановилась в величайшем недоумении и поглядела на меня долгим, изумленным взором.
– Как! Так ты это, стало быть, даром кормил меня? – как-то странно протянула она, продолжая оглядывать.
– А то как же еще?
– Хм… Нет, взаправду даром?
– Да я ж тебе говорю.
– Дурак! – отрывисто, с пренебрежительным презрением буркнула Крыса и быстро удалилась от нашего столишка.
Жалкое существо! Она даже не могла и представить себе возможности, чтобы кто-либо решился, без задней мысли, без преднамеренной цели накормить ее! Может ли быть что-либо горше подобного сознания? У меня невольно сжалось сердце за этого ребенка, за эту жизнь. «Пошли тебе, господи, поскорее смерть!» – подумалось мне в ту минуту. И, кажется, что Крыса действительно умерла; по крайней мере в последнее время я не встречал ее больше ни в одной трущобе, и у кого ни спрашивал – никто не мог мне сообщить о ней никакого ответа. Даже и память исчезла об этой девочке.
XXIV
КАПЕЛЬНИК
Хотите вы видеть парию парий? Это капельник. Это нечто такое, перед чем даже Крыса и «бродячие» Сенной площади могут показаться существами, не утратившими человеческого достоинства и гордости. Если бы классической памяти Диоген какими-нибудь судьбами заглянул со своим фонарем в Малинник и увидал бы тут капельника, то несмотря на множество внешних признаков, обличающих в нем новейший тип старого идеала, циник положительно затруднился бы определить, что это такое, и едва ли бы у него хватило решимости сказать: «Се человек!»
Несколько выше чем среднего роста, с изогнутым от расслабления позвоночным столбом, что всегда придает вид сутуловатости, плешивый и дрябло-тощий, человек этот казался дряхлым стариком, тогда как на самом деле ему было немного за тридцать. Припухлые веки его красноватых, поблекших глаз придавали всей физиономии апатически-сонное выражение, посинелые губы углами свесились книзу и вечно слюнявились, а сам он весь трясся, постоянно, не переставая, вследствие страстной наклонности и привычки к пьянству. Чем прикрывал он иссохшую наготу свою – и сказать затруднительно: нечто вроде
