– Почему киданули? В милиции сказали – несчастный случай!
Глеб с интересом смотрел на парня, от которого шел нестерпимый дух.
– Ты что, ментам веришь? – усмехнулся парень и протянул руку. – Платон! Перевожу жмуров на ту сторону Стикса.
– А я – Глеб. Значит, лодочником служишь?
– Ага, Хароном. В общем, могу тебе помочь, – приглушенно захрипел Харон Стиксович, озираясь по сторонам, – рассказать, как все было… Я ведь принимал жмура этого, то есть, прости, твоего братана. Но информация стоит денег, правда? – Платон приблизил свое помятое лицо к Донскому и улыбнулся. – Выручай. Умираю, а Ошот, гнида, «шило» зажал. Притесняет ветерана. Какая ему разница, сопьюсь я или от инфаркта копыта откину?! Верно? Двести грамм требуется, не меньше. Выделишь сумму?
Нагловато улыбаясь, Платон смотрел на Глеба. В конце концов, подумал Глеб, информация обойдется всего в одну бутылку водки в обществе алкаша.
– А почему шепотом?
– Потому что здесь эта тема не популярна.
– Какая тема?
– Пойдем отсюда. На точке расскажу. Они вышли на улицу. Собирался дождь.
– В такую погоду хорошо повеситься! – ухмыльнулся Платон и скосил глаз на Глеба. – Как думаешь?
Глеб пожал плечами.
Лодочник был мрачен и целеустремлен. Изредка бросая взгляд на попутчика, он стремительно вел его к точке, боясь откинуть копыта по дороге. В рюмочной, куда они спустились, царил полумрак и смесь из табачного дыма с водочным выхлопом. Стоявшие у столиков сумрачные посетители обернулись.
– Платоша! – крикнул беззубый старик. – Ты еще живой? Рад! – Старик противно засмеялся в сморщенную ладонь. – А как там твои жмурики?
Платон махнул рукой старику и направился к стойке.
– Стакан беленькой мне и рюмку коньяка этому господину, – бросил он, нервно улыбаясь, бармену.
– Закусывать будете? – спросил бармен, глядя на Платона.
– Обойдемся, – сказал Платон. – Рюмку коньяка, я не ошибся? – спросил он Глеба, уже сжимая дрожащей рукой стакан.
– Не ошибся…
– Я ведь, парень, ветеран прозекторского дела. Немного только не дотянул до медали «За доблестный труд», – начал с небрежной улыбкой Платон, лицо которого после выпитого залпом стакана посетила блаженная улыбка. – Молод еще, выслуги лет не добрал, да и перестройка нагрянула. Знаешь, как я начинал? Это история. Учился в механическом институте. Готовился стать инженером! Идиот! – Платон коротко хохотнул. – Меня прямо из армии по совокупности заслуг приняли, невзирая на провалы в образовании. Стипендию я не получал, а портвейн, сам понимаешь, денег стоит. Я ведь уже тогда не мог без портвейна. Где заработать? Пометался в поисках деньжат. Но везде – «облико морале» и чтоб ни в одном глазу. А у меня с утра обычно глаза залиты – для бодрости. Так что начальники нос от меня воротят. Оказалось, что только на разгрузке угля и в морге – пожалуйста! Уголь мое здоровье едва не сломал. Попытался я было апельсины выгружать, но все места такими, как я, умными заняты: нос мне сломали… Пошел я, холодея всеми членами, в морг сдаваться. Думаю, будь что будет. Хорошо еще со мной полбутылки было – для страховки, если сразу работой покойницкой завалят. Санитар им понадобился: для ухода за жмурами. У самых дверей заведения выпил я из горла что было и вошел. Там уже один такой, как я, сидит, помощника дожидается. Черепом назвался. Тоже студент, правда, медик: академку взял, чтобы к материалу, к жмурам то есть, потихоньку привыкнуть. «Не могу я, – говорит, – на практические занятия в институт всякий раз вдрабадан пьяным заявляться! Отчислят меня. А ведь у меня призвание. Человечество спасать желаю. Люди в белых халатах. Слышал?»
Платон перевел взгляд на свой пустой стакан, а потом выжидательно посмотрел на Глеба, хитро улыбаясь. Донской вытащил банкноту.
Уже через пятнадцать секунд Платон вновь стоял у столика с полным стаканом и благодарно улыбался Глебу.
– Стали с Черепом на пару работать, – продолжал он, опрокинув полстакана в утробу и прослезившись от удовольствия. – Череп меня научил: перед заходом по сто грамм шила внутрь, потом пять минут пауза и – вперед, то есть вниз – к человеческому материалу. А внизу – паноптикум. Ладно бы просто на жмуров смотреть! А то ведь их еще мыть да обряжать требуется. Поначалу приноровились из-за угла их поливать. Шланг у нас имелся. Рядом-то стоять жутковато, а из-за утла терпимо. Когда смочишь их – не такие страшные делаются. Вошли в ритм, привыкли к рабочему месту. Но страх начался тогда, когда обряжать жмуров стали! Ты когда-нибудь одевал покойников? Нет? Много потерял! Иной весь скрюченный, закоченел – не разогнешь. Как в гроб положишь? Надо разгибать: ну там, кое-где подрезать, это понятно, это мы быстро освоили. Но попадаются и несгибаемые, не люди – гвозди! В общем, наш народ, принципиальный. Ну вот, уже неделю работаем. Вроде ничего. Среди покойников своими стали. Чувствуем себя как рыбы в воде: и бутылочку на двоих разлить можем в их присутствии, и хлебцем с салом закусить тут же, и все нам нипочем вроде… А тут попался нам один несгибаемый. Череп за него взялся. «Погоди, – говорит, – я к нему научно подойду!» Так вот, тянет он жмура по-научному, прямит его, а жмур ни в какую не поддается. Принципиально гад не разгибается! На своем стоит, как лидер профсоюза. А на соседнем столе другой лежит, мой. Совсем свежий, только весь в крови, с горлом перерезанным. Я на него поглядываю: вот, думаю, жмур организованный, держит правильную линию, никому не мешает, правда, ноги его в коленях согнуты. Распрямил я ему ноги, уложил пряменько: лучше сейчас, пока теплый, а то, когда закоченеет, намучаешься с ним… Пока Череп над несгибаемым работает, я на этого любуюсь; обмыть бы да сразу в гроб, так он мне нравится. Но надо дядю Вову ждать – прозектора нашего. Он как раз заняться им должен. Размечтался я о медицине: не пойти ли, думаю, мне по специальности учиться? Буду гуманистом и человеком в белом халате! Пока я размышлял так, у моего опять ноги в коленях согнулись. С чего бы это, думаю? Подошел, разогнул. Странно: жмур еще теплый, а скрючивается как мороженый. Подрулил я к Черепу: может, помощь моя требуется? Жмур его некондиционный: то в одном месте горбылем пойдет, то в другом: консистенция такая в нем упругая! Череп меня прогнал. «Не мешай, – говорит, – человеку заниматься наукой!» Ладно, думаю, пусть парится в одиночку. Подхожу к своему, а он опять с согнутыми коленями. Нет, думаю, шалишь! Беру нож и к нему: сейчас я тебе враз копыта разогну! Только нащупал сухожилия, а тут Череп хрипит, как удавленник, зовет: «Помоги, Платон!» И уже весь красный от натуги. Я подошел, взял несгибаемого за ноги и держу, а Череп залез на жмура сверху, да вдруг как навалится ему на грудь всем своим весом. Череп-то навалился, а жмур возьми да и охни. Протяжно так: «О-ох!» Череп замер и как-то весь вытянулся. Я-то уже у выхода, а Череп – медик будущий, куда ж ему бежать от призвания? Слез он с покойника, как сапер с мины, и пошел на выход – весь белый, глаза круглые, – покачиваясь слегка. Мимо меня прошел, отпихнул локтем от двери да и бросился наверх. Я за ним! Выскочили на свет Божий, дверь закрыли на защелку. Череп воздух ртом хватает, шарит глазами по кабинету, а я уж из горлышка анестезию принимаю. Оставил ему пару глотков, чтобы в себя пришел. Череп по кабинету бегает, смеется тихонько, а сам дрожит. «Он на меня смертью дохнул! Смертью! – говорит. – Теперь мне не жить! Что-то во мне сломалось!» Дядю Вову вызвали, объяснили, что покойник воскрес. Дядя Вова только ухмыльнулся и еще шила выдал: мне сотку, а Черепу стакан. «Это, – говорит, – мальчики, воздух из грудной клетки клиента выходит, когда вы его разгибаете. Так что работайте спокойно, товарищи. Оттуда сюда, наверх, – говорит, – уже никто не возвращается. Ну, разве что Командор постучится. Так ему что: он каменный!» Как в воду глядел дядя Вова, поскольку в этот самый момент – стук в дверь. Как раз оттуда, снизу. Череп к стене привалился, сползает на пол, челюсть нижняя прыгает. «Это за мной», – стонет. Дядя Вова не робкого десятка, а и у того глаза забегали. «Чушь! – кричит. – Не может быть! Наука такого не допустит! Кого вы там забыли?» – «Никого, – говорю, – один человеческий материал, и тот потрошеный!» Мне после сотки уже совсем весело стало, а вот Черепа не взяло: и двести грамм не помогло. А с той стороны стук все сильней: Командор уже в дверь ломится, рычит по-звериному. Ну, думаю, я-то самый дальний от двери, так что он сначала дядей Вовой да Черепом займется. Пока он их потрошить будет, я успею смыться. Очень уж хочется досмотреть, чем все кончится! И вот дядя Вова, человек материалистический, за свою жизнь не одну сотню жмуров распотрошивший, говорит Командору: «Входи, гад!» и открывает дверь, а из-за двери… жмур вываливается… только не Черепов, а мой – с перерезанной
