Это мне даже нравится, усмехнулся про себя Каржоль. — Конечно, можно помириться и на Ольге. Тут самая простая логика. То — журавль в небе, а это — синица в руках. Правда, Ольга зла теперь на него, но… тем не менее, она сама же захотела идти за него, даже заставила на себе жениться, — стало быть, как ни как, а все же любит его (так думалось Каржолю), а раз что в ней есть еще это чувство, разве ему будет стоить большого труда оправдаться пред нею, объяснить свои обстоятельства, представить причины своего несчастного бегства из Украинска в «истинном», а не в таком подлом свете, в каком она смотрит на них и на него теперь? И разве он в самом деле так виноват во всей этой истории с Тамарой? — Ведь он же не более как жертва гнусной жидовской интриги, жертва клеветы и мщения родных этой жалкой девочки, — побуждения его были самые чистые и бескорыстные… Ольга смотрит на него сквозь жидовские очки; но когда он объяснит ей наконец всю истину, она поймет, она увидит свое заблуждение и оценит в нем человека, всегда столь ей преданного, никогда не перестававшего любить ее… Да, это все он сумеет сказать и оправдать себя, а там… там уже само время возьмет свое и довершит остальное. И размышляя таким образом, Каржоль слегка покосился на профиль рядом стоявшей Ольги. — «А ведь она, в самом деле, не вредная, даже и теперь!»— лукаво подумалось ему не без плотоядно сластолюбивой arriere-pensee, и тут же вспомнились хорошие минуты их первых таинственных свиданий и восторгов…
Но глядя на Ольгу, Каржоль вдруг почувствовал, что с левой стороны на него пристально уставились и смотрят неотводно чьи-то два посторонние глаза. Он быстро и не без некоторой тревоги перевел взгляд с профиля Ольги в ту сторону, зорко вгляделся в постороннюю фигуру, которой там не было в начале венчания, да вдруг так и обмер, побледнев и конвульсивно сжав свою свечку. На него насмешливо и зло глядели сквозь золотое пенсне удивленные глаза хорошенькой судьихи. Да, это она, — несомненно она стоит и нагло смотрит в упор, точно бы издевается молча над ним и его «интересною» невестой. Что ж это значит? Каким образом она здесь? Кто сказал ей? Кто впустил ее сюда? Зачем, с какой стати?
Встревоженный и сбитый с толку всеми этими, столпившимися в нем, вопросами, Каржоль, недоумевая, обернулся с вопрошающим взглядом назад, на Закаталова, — но что ж это такое? — Закаталов стоит уже не за ним, а несколько в стороне, и с явным самодовольством, весело и точно бы торжествуя, глядит на судьиху. Кто ж, однако, держит вместо него венец? — Граф еще раз нервно оглянулся назад и — о, ужас! — не веря собственным глазам, увидел вдруг мякишеподобную пивоналивную фигуру господина Сычугова. Это уже показалось ему ударом жесточайшей насмешки над собой. — Как! этот самый Сычугов, счастливый рогоносец, которому с такой спокойной совестью, как бы совершая даже нечто должное, он наклеивал его супружескую «прическу», стоит теперь за его спиной, с глупо удивленною и лукаво улыбающейся рожей, и держит в поднятой руке над его головой «эмблему супружеского счастья», точно бы пророча и ему такую же участь в будущем. — Нет, это уже слишком!.. Каржоль невольно и злобно отшатнулся было из-под венца в сторону, но в этот самый миг священник повернулся лицом к нему, взял в епитрахиль его руку, соединил ее с рукою Ольги и повел их вокруг аналоя, подпевая дребезжащим голосом дьячку с пономарем «Исайя ликуяй». Граф шел за ним машинально, как автомат, всецело подавляемый чувством какого-то жгучего, всепроникающего стыда и унижения. Ему казалось, что он должен быть смешон и жалок в эту минуту, как никогда еще в жизни, смешон до последней степени смешного, до крайней оскорбительности. Не помня себя, почти не давая отчета во всем окружающем и происходящем около него, достоял он кое-как до конца обряда. И когда священник, поздравляя молодых, предложил им в заключение поцеловаться между собой, Каржоль, машинально следуя его предложению нагнулся было к лицу Ольги, но та холодно от него отвернулась. Он так и клюнул впустую воздух на несостоявшемся поцелуе, и это сконфузило его еще более. Ольга отошла от него в сторону, к своим, а он между тем все еще продолжал стоять на своем месте, ошеломленный всем случившимся и, с совершенно безразличным, тупым выражением в лице, принимал обращенные к нему поздравления и рукопожатия Сычугова и Закаталова. Подошла к нему и судьиха.
— Поздравляю вас, граф, с супружеским счастьем! — нагло сказала она с саркастически любезной улыбочкой, в упор оглядывая его сквозь свое пенсне. — Вы, однако, недобрый, даже не предупредили. Впрочем, все это, кажется, случилось для вас довольно неожиданно?
— Что ж, и отлично! — добродушно подхватил Сычугов. — Покрайности, нашего полку прибыло.
— «Вашего»? — иронически подчеркнула судьиха. — Да, это, кажется, несомненно… По крайней мере, я — от всей души желаю вам, граф, быть «одного полку» с Аристархом Ивановичем.
Окончательно растерявшийся Каржоль проглотил без ответа и эту горькую пилюлю. Он был так пришиблен в особенности неожиданным появлением в церкви четы Сычуговых, и до того чувствовал над собою тяготение какой-то беспощадной, точно бы извне приходящей иронии, что ему казалось будто все вокруг него — и эти люди, и эти лики, глядящие со старинных образов, и даже самые стены, как бы уходящие в сыроватый мрак, враждебно и холодно издеваются над ним и его положением. Точно бы все замкнулось пред его внутренним состоянием в каком-то каменном безучастии, и он стоит одинокий, оплеванный… Под гнетущим давлением этого нравственного ощущения, всю его элегантную внешность, всю привычную манеру держать себя с непринужденным достоинством и выдержкой светского человека — как рукой сняло. В данную минуту это была какая-то мокрая курица, с которой без сопротивления можно сделать все, что угодно.
Закаталов, между тем, отойдя к свечному прилавку, помогал пока генералу рассчитываться с причтом, как вдоуг в это время подошел к нему Аполлон Пуп, сказать, что Ольга Орестовна просит его на два слова. Полицмейстер предупредительно поспешил к Ольге, и та отвела его подальше в сторону.
— Я бы хотела получить сепаратный билет, — тихо обратилась она к нему. — Как это сделать?., и нельзя ли устроить сегодня же?
— Мм… Сегодня? — в затруднении замялся несколько Закаталов. — Сегодня-то оно довольно мудрено, — поздновато уже, да и письмоводитель мой, не знаю, дома ли. Не удобнее ли отложить до завтра?
— Но завтра утром мы рассчитываем уже выехать в Москву, — возразила Ольга.
— Так скоро?! — удивился полицеймейстер.
— Непременно, — подтвердила она и попросила, нельзя ли ему будет по возвращении домой, нарочно послать за письмоводителем и, вообще, распорядиться насчет этого дела, чтобы поскорее?
— Отчего же, всегда возможно, — согласился Закаталов. — Но ведь об этом деле вам, полагаю, надо бы переговорить сначала с супругом? — Это ведь от него зависит.
Ольга попросила, не может ли Закаталов взять переговоры на себя, и тот отвечал, что со всем удовольствием, но, быть может, супруг пожелает сам объясниться с нею? — Теперь ведь между вами это дело, так сказать, семейное-с… Во всяком случае, — продолжал он, — я попрошу вас теперь к нам в дом, выпить, как водится, по бокалу, поздравить вас, пожелать всего лучшего, а там, заодно уже, и переговорим… Кстати, вы мне позволите представить вам моих друзей, — судью здешнего и… его супругу?
Ольга никак не ожидала последнего. В особенности неприятно поразило ее это открытие насчет «супруги», сделанное каким-то полусмущенным, как бы извиняющимся тоном. Заметив еще во время венчания какую-то вошедшую женщину, она тогда же подумала себе, что это, вероятно, попадья или поповна, явившаяся просто поглазеть на свадьбу из бабьего любопытства, и хотя непрошеное присутствие посторонней зрительницы пришлось ей и не совсем-то по душе, но ее можно было еще игнорировать, — не все ли равно, если там поглазеет какая-то совершенно неизвестная особа! А тут оказывается вдруг судьиха, — в некотором роде, ее «соперница». Эта стало быть, пожаловала сюда неспроста, а нарочно, с какой-нибудь предвзятой и, быть может, даже враждебной для Ольги целью! Поэтому Ольга, не без удивления, но вполне деликатно дала понять Закаталову, что никак не рассчитывала на встречу с этой особой. Тот несколько смутился и стал усиленно заверять и божиться, что появление Сычуговой было для него самого полнейшею неожиданностью, что он приглашал, в качестве четвертого свидетеля, судью, но никак не судьиху, даже нарочно просил его не говорить ей, а уж каким образом и почему она попала сюда, он пока еще сам не знает, и не понимает даже, и что это для него, поверьте, крайне неприятно, — более неприятно, чем кому-либо, и потому ему остается — только принести Ольге тысячу самых искренних извинений за эту не совсем удобную случайность и уверить ее своим честным словом, что он тут решительно ни при чем. Но раз уже так случилось, не гнать же ее, согласитесь сами…
Ольга подумала и согласилась в душе, что и в самом деле ей теперь это все равно. — Она ведь достигла своего и во всяком случае, если кто и в проигрыше, то уж никак не она, а скорее «соперница», с
