Это он первый проходит по этой несуществующей дороге в своих стоптанных, покрытых пылью брезентовых сапогах, ставя на своем пути белые колышки-пикеты и столбики-репера.
Потом по этому следу пойдут машины, подводы, а то и просто пешеходы из одного города в другой, из одного села в другое, побуждаемые вечным стремлением к созиданию нового — будь то огромный завод, высокогорный рудник или окрашенные розовой краской детские ясли.
Будет дорога, и по обочинам ее вырастут и зацветут нежным цветом веселые яблоньки, и усталый путник, вдыхая их сладкий аромат, скажет доброе слово и о тебе, пробившем эту трассу.
…Еще только солнце собирается выглянуть из-за края земли, чтобы облить ее двоими щедрыми лучами, а ты уже в дороге, с полевой сумкой и баклагой через плечо, с нивелиром на раздвинутой и закрепленной винтами треноге на плече.
Длинный и трудный путь предстоит тебе, но ты не замечаешь ничего, увлеченный своей работой. Вот очередная, выбранная тобой точка. Привычными движениями устанавливаешь ты треногу, выравниваешь по уровню нивелир в горизонтальном положении и, зорко всматриваясь в трубку, делаешь отсчеты по полосатым перевернутым рейкам, которыми от себя и на себя плавно покачивают реечники. А затем опять нивелир на плечо и вперед. Снова установки, и снова отсчеты, и столбики записей в нивелировочном журнале. Кажется, только-только ты начал работу, а вон и тени уже удлинились, и повеяло ночной прохладой.
Ах зачем такой короткий день!
Работа, как магнит, она не отпускает от себя. — Вперед и вперед!
— Пикет двести тридцать пять, — кричит реечник, — плюс сорок!
— Пикет двести тридцать шесть!
— Пикет двести тридцать шесть плюс двадцать!
Идет работа, но идет и время. Уже совсем темно. Ну что же, зажжем фонари! И вот уже горят светлячки, «летучие мыши», освещая рейки. И только теперь ты чувствуешь, что устал. Как болят и гудят ноги!
Еле волоча их, ты подходишь к месту случайного ночлега и валишься на душистое сено, чтобы с первыми лучами солнца снова быть на ногах, в пути!
…Уже была глухая полночь, когда Макаров со своими людьми вернулся в Мукры. Все были возбуждены: еще бы, прошли всю новую трассу. Теперь день-два, и проект можно везти в Ашхабад.
Когда машина подъехала к длинному бараку — общежитию рабочих, Макаров заметил, что окна барака освещены.
Вглядываясь сквозь мутные стекла, он увидел стол со стоящей посредине керосиновой лампой и человек шесть-семь рабочих, сидящих за столом. Он сразу же узнал Ченцова и Дубинку. Шла картежная игра.
Когда Макаров, скрипнув дверью, вошел в барак, там была чернильная тьма.
Виктор нерешительна подошел к столу и зажег спичку. Весь стол был завален деньгами. Макаров вспомнил, что вчера была получка.
Когда спичка догорела, Макаров так же молча вышел из барака.
«А ведь скучища здесь, действительно, дьявольская, — почему-то подумал он. — Что бы такое придумать?»
— Что там? — окликнула его с кузова Наталья. — Что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось, — сердито буркнул в ответ Макаров. — Керосин жгут, черти!
Едва Макаров переступил порог конторы, к нему сейчас же бросился дремавший у стола Буженинов.
— У нас здесь произошел неприятный случай, — торопливо заговорил он. — Этот высокий бригадир, — как его? — Солдатенков… Подрался с нашим сторожем. Вас срочно вызывают в сельсовет.
— К черту! — яростно заорал Макаров, сбрасывая сапоги и валясь на койку. — К черту все это, я хочу спать…
ДУРСУН НАРУШАЕТ ЗАПРЕТ
Вот что произошло в отсутствие Макарова. Контора была пуста. За своим столом сидел только Буженинов, занятый составлением бесчисленных платежных ведомостей.
Было раннее утро. Стояла глухая тишина, только в соседнем загоне для верблюдов происходило какое-то движение. Оттуда доносился тихий звон серебряных украшений, — видимо, доили верблюдиц.
Загон, как и большой глиняный дом с садом, окруженный высокой стеной, принадлежал Дурдыеву, сторожу дорожной конторы.
Внезапно Буженинов услышал топот босых ног. В контору вбежала молодая туркменка.
Она быстро оглянулась по сторонам и подошла к Буженинову. У нее было красивое бледное лицо и светлые волосы. С плеч струилось платье из пурпурного шелка, на ногах — шальвары, отороченные внизу вышивкой. Она торопливо заговорила, обращаясь к Буженинову:
— Дорогой человек, пожалуйста, Дурсун просит у тебя маленький портрет Ленина. Совсем маленький портрет. Давай, пожалуйста, — просила она, прижимая руки к маленьким полушариям грудей, едва обозначавшимся под платьем.
Буженинов привстал.
— Портрет Ленина? — переспросил он, недоуменно глядя в темные глаза туркменки. — Зачем тебе?
— Вышивать буду, — шепотом сообщила Дурсун. — Давай, пожалуйста.
Буженинов продолжал оторопело глядеть на нее. В контору вошел Солдатенков.
Он был высок и строен. Его широкую грудь свободно облегала белая полотняная рубашка с раскрытым воротом. Русый снопик волос падал на веселые дерзкие серые глаза. Увидев Дурсун, рязанец замер: светлые волосы, крошечные босые ноги и серебряные украшения на груди — все это возникла перед ним, словно чудо.
Дурсун смутилась.
— Давай, давай, пожалуйста, — продолжала просить она, испуганно поглядывая на дверь. — Муж придет, плохо будет.
— Что она хочет? — спросил у Буженинова молодой бригадир.
— Портрет Ленина, — блеснул тот очками. — Странная просьба!
— Ничего не странная, — вспыхнул Солдатенков. — Девушка просит, надо ей дать. Да еще Ленина! Пусть повесит у себя в кибитке.
— Я не в кибитке, — повернулась к нему Дурсун. — Я ковер вышивать буду. Большой ковер. И портрет Ленина. — Она на минутку замолчала, словно прислушиваясь. — Страшно это. Нельзя вышивать человека. Понимаешь, товарищ? Закон запрещает. Убить могут.
И вдруг Дурсун засмеялась, обнажая мелкие молочно-белые зубы.
— А я вышью, пусть потом сердятся.
Солдатенков, ни слова не говоря, подошел к календарю и, полистав его, оторвал листок, на котором было изображение Ленина, читающего «Правду».
— Возьми, — протянул он листок. — Ты молодец! И ничего не бойся.
Дурсун схватила листок, быстро взглянула на него и прижала к сердцу.
— Ленин, — сказала она тихо. И еще раз повторила: — Ленин!
Солдатенков отвернулся. Буженинов, отойдя к окну, протирал очки.
Дверь скрипнула, в комнату вбежал Дурдыев.
Сторож тяжело дышал. Глаза его дико сверкали из-под черных бровей. Выпятив бороду, он двинулся к онемевшей женщине.
— Зачем пришла? — крикнул он по-русски и тотчас же что-то быстро заговорил по-своему.
Когда Дурдыев ворвался в контору, Дурсун успела спрятать листок с изображением Ленина за вырез
