Когда я впервые начал обозначать человека, какой-то Лопух, который тогда уже обозначал человека, сказал мне:
— Эх ты, Дуб! Не брался бы за то, в чем не смыслишь.
Я, например, пока обозначал растение, был вполне приличным литературным словом, а теперь я кто? Грубое слово, просторечное. Хорошего человека таким словом не назовут.
Подошли другие, в прошлом приличные слова, которые, став обозначать человека, утратили свое былое приличие.
— Я когда-то обозначал шляпу, — сказал некий Шляпа. — Эх, если б вы видели, какую я шляпу обозначал!
— А я обозначал размазню, — вздохнул Размазня. — Кашу такую, довольно питательную.
— А я тюфяк, — вспомнил Тюфяк.
Да, все мы когда-то обозначали что-то хорошее, приличное, по крайней мере… А с тех пор как стали человека обозначать…
— Неужели нельзя было назвать Чурбаном умного человека? — сокрушается Чурбан, мой теперешний родственник по значению.
Наивный он, Чурбан. Уж на что, кажется, я Дуб, а кого я обозначаю? И это при моем основном развесистом, цветущем значении!
Все мы идем в люди. И даже выходим в люди. Но в какие люди мы выходим — вот о чем стоит задуматься!
— Стоит, стоит задуматься, — пытается задуматься Пень, мой теперешний родственник по значению.
Работа и труд
Пчелы трудятся. Муравьи трудятся. А лошадь — работает. Только работает. Как будто работа — это не труд, а труд — это не работа.
Но о лошади никто не скажет, что она трудится. И о собаке не скажет. О собаке принято говорить, что она служит.
Такое у нас разделение труда: одни работают, другие трудятся, а третьи просто служат.
И это, конечно, большое облегчение. Тот, кто трудится, может не работать, тот, кто работает, может не трудиться…
Ну, а тот, кто не трудится и не работает, должен служить. Хотя бы примером служить, как нужно трудиться и работать.
Джинн из бутылки
Выпустили джинна из бутылки, разобравшись в правописании. Он там вместо ячменной водки сидел. Ячменная водка — джин — пишется с одним «н», а он, джинн, свободный дух, — с двумя.
Но, конечно, не все в этом разбираются. Для некоторых что водка, что свободный дух — безразлично.
А кому-то сидеть. Тыщу лет сидеть. А потом, через тыщу лет:
— Извините, свободный дух, вышла ошибка. Не разобрались, что вы джинн, а не джин. Тут у нас еще какой-то Джон сидит. Беда с этим правописанием!
Король Годяй
В те далекие, теперь уже сказочные времена, когда все слова свободно употреблялись без «не», жили на земле просвещенные люди — вежды. Король у них был Годяй, большой человеколюб, а королева — Ряха, аккуратистка в высшей степени.
Собрал однажды король своих доумков, то есть мудрецов, и говорит:
— Честивые доумки, благодарю вас за службу, которую вы сослужили мне и королеве Ряхе. Ваша служба была сплошным потребством, именно здесь, в совете доумков, я услышал такие лепости, такие сусветные суразицы, что, хоть я и сам человек вежественный, но и я поражался вашему задачливому уму. Именно благодаря вам у нас в королевстве такая разбериха, такие взгоды, поладки и урядицы, — благодаря вашей уклюжести, умолимости и, я не побоюсь этого слова, укоснительности в решении важных вопросов.
— Ваше величество, — отвечали доумки, — мы просто удачники, что у нас король такой честивец, а королева такая складеха, какой свет не видал.
— Я знал, что вы меня долюбливаете, — скромно сказал король. — Мне всегда были вдомек ваши насытность и угомонность в личной жизни, а также домыслие и пробудность в делах. И, при вашей поддержке, я бы и дальше сидел на троне, как прикаянный, если б не то, что я уже не так домогаю, как прежде, бывало, домогал.
— Вы домогаете, ваше величество! — запротестовали доумки. — Вы еще такой казистый, взрачный, приглядный! Мы никого не сможем взлюбить так, как взлюбили вас.
— Да, — смягчился король, — я пока еще домогаю, но последнее время стал множечко утомим. Появилась во мне какая-то укротимость, я бы даже сказал: уемность. Удержимость вместо былой одержимости. Устрашимость. Усыпность.
— Вам бы, ваше величество, частицу «не»! — сказал доумок, слывший среди своих большим дотепой. — Вместо того, чтоб восторженно восклицать: «Ну что за видаль!» — пожимали бы плечами: «Эка невидаль!» Вместо того, чтоб ласково похлопывать по плечу: «Будь ты ладен!» — махали б безучастно рукой: «Будь ты неладен!» И вся недолга… То есть я хотел сказать, что если раньше у нас была вся долга, то теперь было бы немножко другое.
И король Годяй, который и сам уже почти не употреблялся без «не», тщательно скрывая это от своих подданных, решил: а чего в самом деле?
— Эка невидаль! — сказал он и подписал указ.
Вот радости было всем веждам, доумкам, честивцам, что они могут не скрывать отныне частицу «не», а появляться с нею открыто в приличном обществе! И уже какой-то поседа, который был одновременно дотрогой — сидел на своем скромном месте, всеми затроганный, — оседлал частицу «не» и помчался по белу свету, оповещая, что у них в королевстве произошло. Но никто не верит его былице, потому что как же поверить ей, если былицы тоже без «не» не употребляются?
Изобретение ножа
Давным-давно, когда еще многого не было (и сейчас-то нет, а тогда не было еще больше), призвал к себе король изобретателя и говорит:
— Изобрети мне какой-нибудь нож. Хлеба нечем отрезать.
Пошел изобретатель изобретать. Чтоб долго не думать, взял кусок глины, повалял в песке, водой покропил — и готово, получай патент на изобретение.
Приходит во дворец. А король голодный сидит — хлеба нечем отрезать.
Взял нож, тычет в хлеб, а хлеб не поддается. Нож поддается, а хлеб не поддается.
— Что-то это не то, — говорит король. — Вообще-то хороший нож, только крошится, и это снижает
