Книжное море… Соленый простор из романов и повестей, и ветер из песен, и белеющий парус, и черный пиратский флаг из книг для юношества, и сухопутные разговоры о море — из пьес, и синева, синева из бесчисленных стихотворных сборников… Недолговечные волны, взлетающие до небес и тут же уходящие в бездну забвения, и незыблемые утесы, способные простоять тысячу лет…
И здесь, как и в любом море, каждый найдет свое отражение и узнает себя, но не такого, как в зеркале, а рассыпающегося солнечным светом и уходящего в глубину… И увидит продолжение свое и в глубину, и в высоту, и в непостижимое завтра…
— У нас в сорок шестом номере Палладий живет, — рассказывал Мазурий. — Благородный металл, а посмотрели б вы, как он поглощает Водород. Прямо из кастрюли! «А что вы, — говорит, — хотите, чтоб я поглощал? Золото? Серебро? Я поглощаю всего-навсего Водород, так что можете не беспокоиться». Он, понимаете, считает, что Золото интересней Водорода, потому что Золото — редкий металл, а Водорода в природе сколько угодно. Но ведь если ценить за редкость, то самым драгоценным элементом должен быть я, потому что я в природе совсем не встречаюсь. Но я не драгоценный элемент, я вообще не элемент, а Водород — элемент номер один, и в буквальном, и в переносном смысле. Потому что на Солнце у нас — Водород, и на звездах у нас Водород, и в кастрюле у Палладия — Водород. Какое безобразие! Жар Солнца и звезд затолкать в собственную кастрюлю!
Мазурий до того расстроился, что даже стал как будто немножко существовать, хотя он по-прежнему не существовал в природе.
— Я ему говорю: учтите, Палладий, водородная смерть Вселенной — это также и ваша смерть. А он отвечает: и ваша тоже. Нашел себе утешение. Ну, скажите, скажите, что можно увидеть, когда смотришь на мир, не вынимая головы из кастрюли?
— Вы так хорошо говорите, как будто живете на свете много лет и во всем успели разобраться, — сказал Синт.
— Лет мне действительно много, меня открыли в 1925 году. Значит, если б я действительно существовал, сколько бы мне было? Я бы уже отметил свое пятидесятилетие… Но, как видите, в моем положении есть и преимущество: когда не живешь, то совсем не стареешь.
— Не думаю, чтобы многие согласились таким путем сохранять молодость, — сказал Морф.
На маленьком островке уютно расположились Гусь Лапчатый, Стреляный Воробей и Козел по имени Сидор.
— Купите Кота в мешке! — предложил Стреляный Воробей.
Тут же в спальном мешке лежал Кот и плакал.
— Почему он у вас плачет? — спросил Мазурий.
— У него на душе Кошки скребут, Драная и Угорелая, — объяснил Козел Сидор. — Они у него в разлуке всегда скребут.
— На душе, конечно, — уточнил Гусь Лапчатый. — Это называется любовь, — может, слыхали?
— Так отпустите его к ним, — попросил Синт.
— Пускай пока погуляет. — Козел Сидор тряхнул бородой. — Все-таки лучше, когда они скребут на расстоянии. Вот, к примеру, моя, Сидорова: уж как я ее луплю…
— Надо произносить мягче: не луплю, а люблю, — сказал Морф, взяв на себе функции фон Этика.
— Меня учить не надо, как мне жену лупить.
— Это называется любовь, — может, слыхали? — продолжал свою тему Гусь Лапчатый.
— Слыхали, слыхали! — отмахнулся Морф. — Мужской, женский род, а между ними средний род, семейная идиллия. Только меня на это дело не возьмешь, я в родах разбираюсь.
— Может, Козла забьем? — загорелся новой идеей Стреляный Воробей. — Выиграете — Кот ваш, берите вместе с мешком. Договорились?
— Нашли занятие! — поморщился Козел Сидор. — Мы ж еще не кончили делить шкуру Неубитого Медведя. Есть у нас один Медведь, — принялся он рассказывать, чтобы отвлечь компанию от нежелательного занятия, — бурый, мохнатый такой, а главное — неубитый…
— Убить медведя — дело нехитрое, — вставил Стреляный Воробей.
— Но делить шкуру Неубитого Медведя как-то романтичней, — высказал свою точку зрения Гусь Лапчатый. — Он где-то ходит, сидит в своем медвежьем углу, а мы в противоположном углу делим его шкуру.
— А то давайте тянуть Кота за хвост, — предложил Козел Сидор, опасаясь, как бы Стреляный Воробей не вернулся к своему первому предложению. — Перетянете — Кот ваш, вместе с мешком… Вы не смотрите, что он там что-то наплакал, это ему как с Гуся вода.
— С этого? — спросил Морф, указывая на Гуся.
— Ну да. Его-то Лапчатая осталась в воде, а он, как видите, здесь, сухехонек.
— Это как у кого, — сказал Стреляный Воробей. — У одного на душе Драная и Угорелая Кошки скребут, другой, прежде чем пойти погулять, сначала уложит свою Сидорову, да так, что она неделю не отлежится, а третьему — как с Гуся…
— Это называется любовь, — может, слыхали? — вспомнил Гусь Лапчатый.
— Про все это мы слыхали, — сказал Синт. — Мы-то сначала думали, что вы из какой-нибудь зоологии, а вы-то из фразеологии, у вас только фразы — и более ничего. Как там у вас Баран в аптеке? Все еще работает?
— Работает, — кивнул Козел. — Кстати, у него новые ворота.
— Да ну! Только мы про эти ворота слыхали давным-давно. И про то, что Комар носа не подточит, так до сих пор и летает с неподточенным. И про Мокрую Курицу, и про Дойную Корову, и про Собак Нерезаных — про весь этот скотный двор.
— Ну, если слыхали… — сказал Стреляный Воробей. — Тогда конечно… Тогда другой разговор… Тогда, может, забьем Козла? — вернулся он к первоначальному предложению.
Но тут опять налетел шквал страниц и поглотил эту веселую компанию. Вокруг был зеленый простор, с которого они были недавно смыты.
Высокий Лопух кивнул им верхним листом:
— Не узнаете? Лаппа-Минор, доктор философии.
— Неужели доктор философии? А на вид — обыкновенный лопух.
— Лопух — это ненаучно. Мое научное звание — Лаппа-Минор, а научная степень — доктор философии.
— Еще один Гусь Лапчатый, — сказал Морф.
— Какой Гусь? И не Лапчатый, а Лаппа. Просто Лаппа. Доктор философии. Сокращенно — Филя.
— Сокращенными бывают имена, но не профессии, — объяснил Морф.
— Для друзей — Филя, для коллег — Лаппа, а для посторонних — Лаппа-Минор, доктор философии. Я философствую, то есть размышляю о жизни и смерти. Когда я был во Франции… Да, я ведь вам еще не сказал, что был во Франции. Хотя вы, возможно, читали об этом в прессе. Так вот, впервые я побывал во Франции в результате войны 1812 года…
— Как это понимать — в результате войны с Францией? Вы воевали с Францией? — удивился Морф.
— Это надо понимать так. До войны 1812 года меня совершенно не было во Франции, а после войны я там появился. Сейчас уже не припомню, то ли я с русскими наступал, то ли с французами отступал — такие вещи со временем забываются. Но с тех пор я занимаюсь философией, размышляю, так сказать, о жизни и смерти. О существовании и, так сказать, отсутствии существования…
— Я тоже об этом размышлял, только с другой стороны, — сказал Мазурий.
— Это с какой же стороны?
— Со стороны отсутствия существования.
— Это любопытный взгляд, — заинтересовался Лопух. — Посмотреть на наше существование с точки зрения, так сказать, отсутствия существования, точно так же, как мы смотрим на отсутствие существования с точки зрения существования… Тот же подход к проблеме, только, так сказать, с другой стороны. И как вам это пришло в голову, коллега?
— Очень просто. Вот здесь, допустим, существование, здесь — отсутствие существования, а посредине я. Я говорю: всем оставаться на своих местах, сейчас я решу, куда смотреть и откуда… — Он растерянно оглянулся на Синта и Морфа. — Ничего этого, разумеется, не было, просто я с другой стороны смотреть не могу… Я ведь живу там, по ту сторону существования. В стране Где Ничего Нет.
— Как, совсем ничего? У нас здесь тоже бывает: то дождя нет, то солнца… Но что-то все-таки есть. А так, чтоб совсем не было…
— Здесь такого не бывает, — согласился Мазурий. — Но я ведь не отсюда, я из страны Где Совсем Ничего Нет, из страны Полного Отсутствия Существования.
— Значит, обскакали вы нас, — вздохнул доктор Лаппа-Минор. — Смотреть на Все из Ничего для мыслителя более выгодная позиция, чем устремлять взгляд из Всего — в Ничто.
— Ну, пошли местоимения, — поморщился Морф. — Самая неинтересная тема.
— Вы так думаете? — оживился Лопух. — В таком случае посмотрите на нее… — И он ткнул пальцем в пространство, где стояла Лунария Оживающая.
Она стояла и умирала.
Может быть, от любви.
— Посмотрите на нее, — продолжал Лопух, — она умирает и оживает двадцать пять лет подряд, и всякий раз — словно с луны свалилась. У нее и стручки в виде ущербной луны, отсюда ее ущербная философия. Ведь умирать — это, согласитесь, ущербная философия. В особенности учитывая тот факт, что сейчас не война 1812 года. А она умирает. Правда, потом оживает. Или сначала оживает, а потом умирает. Это вопрос дискуссионный. Вы спросите: зачем она оживает? Это тоже вопрос дискуссионный, но могу высказать свою точку зрения. Ей, видите ли, понадобился Подснежник. А он уже два месяца как отцвел.
Он замолчал, и все явственно услышали, как Лунария сказала:
— Подснежник, я опять опоздала к тебе. Двадцать пятый год я оживаю ради тебя и всякий раз опаздываю…
— Вы слыхали такое? — шепнул Лопух гостям. — Чтобы кто-то оживал ради кого-то… По-моему, это ненаучный взгляд.
— Не сходи с ума, Лунария, стоит ли вспоминать тех, кто отцвел? Надо рассуждать здраво…
— Это Белена, — представил Лопух говорящую.
— Я не могу рассуждать…
— Ну, матушка! Если нашей сестре не рассуждать… Тогда хоть не цвети, честное слово!
— Ты разве забыла? Я же тебе рассказывала, а ты снова забыла, — сказала Лунария. — Давным-давно, когда на земле все было покрыто снегом, когда никто не решался распустить лепестки, одна Снежинка рискнула превратиться в Цветок, чтобы своим теплом согреть землю.
— Антинаучный бред! — шепнул гостям Лопух. — Чтобы Снежинка превратилась в Подснежник!
— А почему бы и нет? — сказал Морф. — Ведь у них общий корень.
— Какой корень? Какой у Снежинки корень?
— Снег. Корень снежинки снег, в котором «г» чередуется с «ж» по правилу чередования согласных.
— Я отказываюсь вас понимать, — сказал доктор философии. — Если снег — это корень, тогда ответьте мне: почему он лежит на земле? Ведь корень должен быть в земле, насколько я понимаю.
— Вы знаете Сольданеллу? — спросила Лунария.
— Я знаю Белладонну, — сказал Морф. — В переводе это — «прекрасная дама», и, как всякая прекрасная дама, Белладонна в небольших дозах — лекарство, а в больших дозах —
