погружаются в долгую зимнюю спячку. Землеройка не впадает в спячку — слишком многое не дает ей уснуть.
И она роется в земле, маленькая, по-прежнему маленькая Землеройка, мечтая где-нибудь повстречаться с Кротом и повспоминать с ним, как шли они тогда по земле — не под землей, а именно по земле! — и рассказать ему о Еже, который, говорят, отпустил колючки…
Калабария
В случае опасности змея Калабария выставляет вместо головы хвост. Голову она прячет подальше, а хвост поднимает вверх и поводит им из стороны в сторону и даже как будто пытается укусить.
Конечно, хвост уступает голове, нет у него того соображения, но он будет вполне на месте, если его повыше поднять. И к тому же он совершенно не видит опасности.
Очень важно в опасный момент не видеть опасности. Не слышать опасности. Не размышлять об опасности. Короче говоря, вместо головы выставить хвост. Высоко, как можно выше поднять хвост — это помогает сохранить голову.
Почему Линя называют Линем
Если Линя вытащить из воды, он линяет, как плохо выкрашенная рубашка. Он ведь, собственно, и не рассчитан на то, чтоб его вытаскивали из воды. Поэтому он линяет, меняет окраску, пытается приспособиться к новой среде, стать таким с, как воздух, не только бесцветным, но даже прозрачным.
Однако это ему не удается. А кому удается? Никому, хотя многие пытаются приспособиться к воздуху. Бесцветных-то много, а вот прозрачных — нет.
Глупый Сивка
В трудную минуту Глупый Сивка строит из себя дурачка, поэтому его называют Глупым Сивкой.
Вот, допустим, к гнезду приближается враг, а в гнезде еще не высиженное потомство. Как должна поступить серьезная птица при виде такой серьезной опасности? Либо спасать потомство, либо отражать нападение врага.
Сивка же начинает выкидывать свои фокусы. То он взлетает, то падает, как подбитый, то вдруг начинает кувыркаться, как какой-нибудь клоун. И хотя ему, конечно, невесело и хотя сердце его колотится, как будто его там заперли на замок, но он веселится, изо всех сил веселится, так что на него невозможно серьезно смотреть.
Смотрит враг на Глупого Сивку и забывает о недовысиженных его птенцах. И думает враг: «Ну и Сивка, до чего же ты глупый, Сивка!»
А Сивка еще больше старается, словно всем своим видом хочет сказать: «Да, я глупый, я очень глупый, я прямо-таки шут гороховый, ну что с меня, с дурака, возьмешь?»
И враг идет дальше, потому что с дурака взять нечего, враг уходит, смеясь и удивляясь тому, что есть на свете такие глупые сивки. А Сивка, убедившись, что враг ушел, перестает дурачиться и спешит к своему гнезду и серьезно, очень серьезно, как настоящий отец, продолжает высиживать свое недовысиженное потомство.
Но еще долго не может он успокоиться, и сердце у него прямо выскакивает, как будто где-то там сорвали замок, и Сивке страшно, теперь ему страшно, а раньше было весело! Раньше он кувыркался, а теперь сидит и дрожит, хотя раньше надо было дрожать, а теперь можно бы и покувыркаться…
Карапузик
Жук Карапузик только и делает, что притворяется мертвым. Чуть какой шум, чуть какой стук или треск, а Карапузик уже мертвый. Это он так притворяется.
Мертвому не так страшно, да и вообще как-то спокойнее. Особенно Карапузику.
Лучше уж притворяться мертвым, чтоб не умереть от страха, чем умирать от страха, а притворяться живым.
Начало млекопитающих
Одним принадлежит прошлое, другим принадлежит настоящее. А тем, кому ничего не принадлежит, как правило, принадлежит будущее.
Когда млекопитающие появились на Земле, им здесь принадлежало только будущее. Но будущее в то время не имело никакой цены. Земноводные дорожили своим прошлым, в котором у них были стегоцефалы, не уступавшие сегодняшним динозаврам. А динозавры жили только сегодняшним и, отмахиваясь от будущего, заявляли, что после них — хоть потоп. (Потоп действительно был после них: они не дожили до потопа.)
Когда появились первые млекопитающие, на Земле был век динозавров, которых за глаза называли ящерами, а в глаза динозаврами, что означало то же самое в переводе на иностранный язык. И хотя динозавры иностранного языка не понимали, они называли себя именно так. Впрочем, они могли называть себя как угодно, потому что это был их век. А лягушки, которых все называли лягушками, потому что век их давно прошел, вспоминали этот прошедший век и тайком напевали уже давно непопулярную песню: «Были когда-то и мы стегоцефалами!»
Необходимо отметить, что царство стегоцефалов было некогда могучим царством и правили им могучие цари, которые ни перед кем не обнажали голову, чем и стяжали славу стегоцефалов (покрытоголовых). Эти стегоцефалы были властителями земли и воды, поскольку небо в то время было еще не освоено. Столица земноводного царства длинней лентой тянулась вдоль берега океанов, морей и рек, а по обе стороны ее простирались провинции, в одних из которых было изобилие влаги, в других — изобилие засухи, что в сумме составляло именно то изобилие, какое требовалось земноводному царству.
Цари земли и воды буквально разрывались между землей и водой: в воде по-прежнему жили рыбы, которые цеплялись за свои старые рыбьи традиции, а на земле зарождалось что-то новое, которое знать не хотело воды. Царство земноводных трещало по всем швам — по всем берегам, соединявшим воду и сушу. И наконец оно рухнуло, похоронив под собой царей земли и воды, стегоцефалов. Из всего царства земноводных только маленькие лягушки да еще тритоны и саламандры дожили до новых времен, потому что они не были царями, они всегда были подданными — и в царстве стегоцефалов, и в царстве динозавров, во всех царствах, водных и земных, они всегда были подданными, только подданными. И они живут, потому что им нужно совсем немного: немножко воды и немножко земли. И еще им нужно: собраться где-нибудь вечерком и, перебивая друг дружку, вспоминать, вспоминать… И запеть, перебивая друг дружку: «Были когда-то и мы стегоцефалами!..»
Итак, лягушкам принадлежало прошлое, динозаврам принадлежало настоящее. Кроме прошлого и настоящего, ничего другого не было на земле. И вот в эти, чуждые им, времена появились млекопитающие.
Тяжкая пора безвременья, как ее пережить, когда в жилах у тебя горячая кровь, а у всех остальных
