берега, а речного угря тянет в море.
И он, речной, плывет через Атлантический океан, в котором где-то лежит его Саргассово море. Потому что родился он в море, в Саргассовом море. И в этом море он не знал берегов.
Реки впадают в моря, а моря в океаны, и все это долгий, очень долгий, мучительный путь. Но где-то там, быть может, в самом конце, лежит Саргассово море, необыкновенное море без берегов, самое синее, самое прозрачное море, в котором цветут саргассы, необыкновенные водоросли, в котором рождаются необыкновенные речные угри.
Обыкновенные речные угри. Но которые не могут жить без Саргассова моря. И не могут умереть без Саргассова моря. В самой дальней дороге — нет, не могут они умереть!
Страусовы перья
Страус — птица, но рычать он умеет, как лев, а бегать, как самая быстрая антилопа. И он может очень долго быть без воды. Как верблюд. Страус многое может, чего не может никакая из птиц. Но летать он не может, как птица.
Конечно, если бы он летал, ему не пришлось бы бегать, рычать, не пришлось бы сидеть без воды, как верблюду. Он мог бы не подражать ни верблюдам, ни антилопам, ни львам, он мог бы быть самим собой…
Но быть собой для птицы — это значит летать. А Страус только берет разбег и не может от земли оторваться.
Белоснежные перья Страуса возвышаются плюмажем, как у какого-нибудь драгунского полковника, когда полковник, сняв головное убранство, держит его у себя за спиной. Но даже и по сравнению с этим полковником Страус мог бы выглядеть генералом, потому что перьев у него больше, чем у любого полковника. Сорок маховых, шестьдесят рулевых. Даже у орла меньше.
Да, по своему оперению Страус среди птиц генерал, правда, постоянно пребывающий в отступлении, чтобы не сказать — в паническом бегстве. Много охотников отобрать у Страуса его перья, и Страус бежит, отступает, развивает скорость девяносто километров в час, и перья его развеваются, как белые флаги, свидетельствующие о его мирных намерениях. Пусть он генерал, но он ни на кого не нападает, он только бегает, всю жизнь бегает, поднимая над собой свои белые перья.
Перья, что же вы, перья? Много вас у Страуса, но каждое само по себе… Почему бы вам не сложиться в крылья? Вы понесли бы Страуса высоко-высоко, туда, где обитают настоящие птицы, и никто бы вас не догнал. Сорок маховых, шестьдесят рулевых, а махать и рулить — некому. Есть только кому просить о пощаде, трепеща на ветру, как белый флаг.
Перья, что же вы, перья?
Флаги белые над землей.
Для того чтобы летать, перьям нужно сложиться в крылья.
Осторожная птица Соловей
Осторожная птица Соловей осторожно поет свои песни. По ночам, когда спят лишь немногие. Для немногих поет Соловей.
Нет, он не выставляет себя напоказ, подобно тем, которым важно, чтобы их видели, а не слышали. Чтобы о них говорили:
— Смотрите, это он, тот самый… Который поет…
Обычно это плохо кончается. Те, кто старается быть на виду, поют свои песни в клетках. Это понимает Соловей, и он, внешне серенький, незаметный, прячется среди веток, чтоб его только слышали, только слышали — и не все, а лишь немногие, те, кто не спит по ночам.
Ночью не спят влюбленные и те, кого некому полюбить. Ночью не спят от радости или от горя. А кого ничто не тревожит, те спят крепко, и не для них поет Соловей.
Звезды в небе пробиваются на землю сквозь тьму, они несут ей свет среди ночи. Это так важно — свет среди ночи! И для звезд поет Соловей.
Тихий ветер присел отдохнуть в листве — ему бежать далеко. Он бежит из холодных в теплые места, чтобы там, где тепло, знали, что где-то холодно. Вечный вестник… Для ветра поет Соловей.
Он поет для тех, кто умеет слушать даже тогда, когда легче спать. Когда привычней спать… Поет Соловей свои песни.
Сначала осторожно, чтобы не разбудить тех, кто спит (будить — это дело Петуха, но у него ведь другие песни). А потом все увлеченней, все самозабвенней… Все неосторожней поет Соловей.
Вот сейчас к нему можно подойти, не рискуя его спугнуть. Удивительно, что к нему никто не подходит!
Он забывает про осторожность. Он будит тех, кого обычно будит только Петух, он тревожит тех, кого никто никогда не тревожит…
Впрочем, лишь до тех пор, пока ему не нужно кормить семью. Кормящий Соловей никого не тревожит песнями.
Ковер-самолет
Разве рыбы придумали пароход? Разве птицы придумали самолеты? Тот, кто все имеет, уже ничего не придумывает…
Паук Скакун не имел ничего, и он решил что-то себе придумать.
— Придумай себе аркан, — посоветовал ему паук Арканщик. — Вот погляди: у меня аркан — благое дело! Или у приятеля моего — сачок. Отличный сачок, тоже из паутины. Только лично мне аркан больше нравится: с ним охота поживей.
Арканщик имел аркан, и где ему было понять того, кто ничего не имеет?
— Сачок только для бабочек, — продолжал он свой охотничий разговор, — а я — погляди: кого хочешь тебе заарканю.
И тут паук Скакун решил придумать себе самолет. Может, ему не понравилось слово «заарканю» и он решил куда-нибудь от него улететь, а может, надоело скакать, так, чтобы всякий раз опускаться на землю, — но паук Скакун пораскинул своей паутиной и стал быстро-быстро придумывать из нее самолет.
— Ковер-самолет? — догадался паук Арканщик. — Я тут заарканил одного на ковре-самолете… — И он пошел на охоту, где уже ждал его приятель с сачком, которым можно было ловить только бабочек.
А паук Скакун до конца придумал свой самолет и поднялся на нем, дождавшись попутного ветра. Когда скачешь по земле, как-то не замечаешь, что ветер бывает попутным, а когда сядешь на ковер- самолет, да еще не выбираешь определенного направления… Тут тебе любой ветер попутный, только держись покрепче, чтоб ветром не сдуло, да не очень вниз поглядывай, а то закружится голова.
Самолет набирал высоту; пятьдесят сантиметров… сто пятьдесят сантиметров… триста пятьдесят сантиметров… На высоте пятисот сантиметров повстречалась первая бабочка.
— Какой красный восход! — сказала Бабочка. — На нем так хорошо смотрятся эти красные цветы и эти красные плоды на деревьях… Вы случайно не видели красную стрекозу?
— Почему вы все время говорите «красное»? — спросил Скакун, продолжая набирать высоту.
— Поверьте, не для красного словца. Ведь красный цвет — это любимый цвет птиц, об этом даже в научных книжках написано.
— А вы разве птица?
