Опомнитесь, люди
Человек привыкает ко всему: и к удобствам, и к неудобствам, и к богатству, и к жизни за чертой бедности, и к спокойному, безмятежному существованию, и к постоянному ощущению опасности и тревоги.
Вот уже больше месяца я исполняю обязанности дежурного помощника коменданта района чрезвычайного положения НКАО. Вначале было неимоверно трудно, но затем втянулся, привык. И только к одному не могу привыкнуть. Это, когда я скупыми словами «сводки оперативной обстановки в НКАО и прилегающих районах Азербайджана за сутки» пишу: с молочнотоварной фермы такого-то района угнано столько-то голов скота, сторож фермы, гражданин такой-то национальности — убит. Или в результате обстрела неизвестными лицами из автоматического оружия (а иногда и из гранатометов, огнеметов и ракет) такого-то населенного пункта убито столько-то граждан такой-то национальности. Умышленно не указываю ни дат, ни цифр, ни национальности. И не потому, что это «сверхсекретно», а потому, чтобы меня не сочли ни «проармянским», ни «проазербайджанским», что очень часто можно услышать в адрес человека, обронившего неосторожное слово. Поверьте, жертвы и с той, и с другой стороны. Но я все же о другом.
Убиты. Скупое короткое слово сводки, которое я не могу, да и наверное, не смогу привыкнуть писать спокойно. Ведь за этим словом не только безвременно ушедшие из жизни люди, но и десятки искалеченных судеб.
Это и слезы матерей, отцов, братьев и сестер, и овдовевшие жены, и осиротевшие дети и многое, многое другое, от чего мне всегда становится страшно. Я рано похоронил отца, и знаю, как больно потерять близкого и любимого человека. Но он умер не насильственной смертью. Какими же мерками измерить боль тех, чьи близкие ушли из жизни от рук «экстремистов», «боевиков», называйте их как хотите (я нахожу им одно слово — убийцы)? Существует ли пусть самый наисовершеннейший прибор, способный измерить боль в сердце матери, отца, жены, дочери или сына, когда они узнают, что в перестрелке с неизвестными убит рядовой, сержант, прапорщик, майор, подполковник такой-то? Кто попытается оценить тот моральный, психологический надлом в душе офицеров, прапорщиков, солдат, доставивших «по бывшему месту проживания» леденящий кровь «ГРУЗ-200»?
И поэтому, когда я пишу слово «убит», мне хочется громко, громко крикнуть: «Люди! Что вы делаете? Опомнитесь! Остановитесь!» Крикнуть так громко, чтобы меня услышали везде: в армянских и азербайджанских селах, в Баку и Ереване, в Цхинвали и Тбилиси, особенно в огромных залах с микрофонами в Москве. Пусть меня услышат и те, кого я назвал «убийцами». Ведь мы все люди, все вскормлены материнской грудью и имеем одну огромную, добрую и кормящую мать, которая называется Земля. Так давайте же будем благоразумными. Давайте же сменим самую короткую автоматную очередь на пусть даже самую длинную и малозначительную речь. В спорах рождается истина. В спорах, но не в перестрелках. Давайте подумаем о детях. В чем виноваты они? Неужели у нас мало обездоленных, несчастных детей в результате землетрясений, аварий и прочего? Зачем пополнять их ряды осиротевшими детьми на земле НКАО?
Я никогда в своей жизни не обращался к средствам массовой информации. Но это единственный способ, чтобы мой «крик души» был услышан.
И еще. Я не упомянул слово, которое тоже часто встречается в сводках. Это слово — «ранены». Не упомянул потому, что слово «ранены» оставляет хоть какую-то надежду. Слово же «убиты» — надежд не оставляет никому. Очень богат и колоритен русский язык. Но я многое отдал бы за то, чтобы он обеднел на такие слова, как: «противостояние», «вражда», «месть», «ненависть», ну и, конечно же «ранен», «убит». А чтобы эти слова исчезли сами по себе, за ненадобностью их применения, я прошу вас, ЛЮДИ, — ОПОМНИТЕСЬ!
12 апреля 1991 г.
Спасибо тебе, Карабах!
Лирико-геополитическое послесловие
«Айсберг» — это не про холод, а про пропорции. Устойчивость ледяных гигантов в том, что на виду у них всего лишь одна восьмая всей массы. Семь восьмых армяно-русской дружбы скрыты от посторонних взглядов — в глубинах общей истории, кровном родстве религий, сплаве культур и взаимной духовной симпатии. Любоваться переливами красок семи восьмых океанского айсберга доводится только тому, кто умеет проникать в подводные глубины. Тонущим подводные красоты лишь горечи добавляют! Членам нашего КРИКа (Комитета российской интеллигенции «Карабах») довелось в полной мере и горечи нахлебаться, и красотой насладиться.
После первых поездок в Карабах действительно КРИКом хотелось кричать об увиденном в этом райском уголке планеты. То, что творилось в Карабахе, вызывало порой и холодную ярость. То, как азербайджанским омоновцам помогали творить геноцид имперские прокураторы, добавляло чувство тоскливой безнадежности. Было очевидно: маленький армянский анклав не в силах противостоять обрушившему на него всю свою мощь семимиллионному Азербайджану, на сторону которого к тому же встала слепая сила «несокрушимой и легендарной» с кучей угодливых Сафоновых, поляничек и лейтенантов деминых.
То, что среди наших военных были и другие люди, без шума, но твердо противодействовавшие этой преступной политике, мы, отправляясь в Карабах, представления не имели. И буквально до последнего времени не знали, что одним из организаторов нашей поездки был автор этой книги. Знать не знали, однако чью-то незримую, но надежную руку, прикрывавшую от оголтелого недружелюбия азербайджанского ОМОНа, ощущали.
Это было тем более необходимо, что мы, пребывая в негодовании от увиденного, сами о своей безопасности не очень-то заботились. Наши пресс-конференции и коллективные заявления, выступления по телевидению и в печати той поры — и в Армении, и в Москве, и за рубежом — были пронизаны не только горечью, но и гневом. Пришло осознание, что российскую интеллигенцию в связи с событиями в Карабахе чуть не три года водили за нос, внушая, что раз речь идет о «межнациональном конфликте», то нужно свято соблюдать «паритет», то есть в разгар схватки отойти в сторонку, бормоча что-нибудь о «дружбе народов», «интернационализме» и «социалистическом гуманизме». А иначе ты будешь «подливать масло в огонь». Так полагалось делать всегда, даже если речь шла о «конфликте» между палачом и жертвой, шеей и топором. Понять, что за этим прячется потворство палачу, можно было, оказавшись на месте событий и своими глазами посмотрев на происходящее. Мы так и сделали.
И сразу стало очевидным, что под покровом информационной блокады творилось такое, что не мудрено было впасть и в бессильную ярость, и в горькую апатию… Кто избирал второе, долго в КРИКе не задерживался. Ну а оставшиеся быстро переставали танцевать «паритетную кадриль» и обрушивали на творцов и покровителей геноцида горечь и отчаяние. Приведу из сохранившихся в архивных коробках документов и вырезок несколько образцов, способных проиллюстрировать и то, и другое, и третье.
«Осуществление кровавой трагедии Карабаха навсегда ляжет позорным пятном на Ваше имя!..» (Из телеграммы президенту Горбачеву, 25 апреля 1991 г. Подписи: Нуйкин, Илюшен-ко, Мальгин, Нуйкина, Буркова, Беставашвили, Дашкевич).
А вот один из слабых криков, с трудом прорвавшийся к нам в Москву:
