подписала и в дальний путь благословила.
Кстати, мой отец ее бросил из карьерных соображений, она всегда обо мне помнила, заботилась, письма писала, а мачеха эти письма от меня скрывала. Ну а жена моя бывшая, Надежда, нас с Мирой ограбила, через суды и интриги все до последней нитки пришлось ей отдать (о дочке он умолчал). Друзья, все как один, нас оставили, струсили, как только узнали о нашем отъезде в Израиль. С работы нас выгнали, на парткоме прорабатывали, дали отрицательную характеристику, КГБ за нами следил, это мой отец ими управлял, последние месяцы мы впроголодь жили, только о свободе и мечтали, лишь бы из этой поганой страны ноги унести…
— Так вы уезжаете в Израиль? В какой степени вы ощущаете себя евреем и патриотом вашей будущей родины? Вы хотите изучить язык, работать в киббуце, пойдете в армию? — спросил журналист.
Шурик таких вопросов не ожидал, растерялся, но на помощь пришла Мирочка.
— Нет, мы себя сионистами и патриотами не считаем, мы ведь выросли в Ленинграде, впитали с молоком матери русскую литературу, музыку, балет. Для нас тяжело сознавать, что мы покинули родину, нас выкинули из нее, теперь Шура может только надеяться на свое ремесло. Он очень талантливый! В СССР ему ходу не давали, зависть одна, доносы строчили, за границу не пускали…
— Так вы хотите просить политического убежища? Вы диссиденты?
— И да и нет! Мы с женой всегда были скрытыми инакомыслящими! И мы осуждаем несвободу слова! Я там боялся романсы петь. Нам рта не давали раскрыть, затыкали, преследовали, Высоцкого запрещают… — уже уверенно подхватил Шура, он вспомнил, как нужно говорить. — Вот почему мы хотим просить политического убежища. Свободу всем узникам совести! Да здравствует Че Гевара, свободу Солженицыну! Но пасаран!
— Но Австрия — нейтральная страна и не предоставляет политубежища.
— Мы подумаем над этим… А можно я для радиослушателей спою? — Шура от напряжения весь взмок, скорей бы конец этим каверзным вопросам. Ничего он про киббуцы и армию не знает; и зачем ему нужно там картошку сажать и ружье таскать? В «совке» он эту армию в гробу видел, а на участке деда и отца лопатой давно отмахался, что они, с ума посходили? Он — суперталант, а его раньше времени в землю хотят закопать. Дудки!
Шура спел «Не уезжай ты, мой голубчик», «Калитку» и что-то белогвардейское.
Последний вопрос:
— Скажите, Шура, вы ведь знаете, что в СССР есть люди, которые, несмотря на страшный режим и репрессии, говорят правду и не бояться арестов? Им тоже рот «затыкают» (журналист усмехнулся). Среди них есть русские, верующие, украинские националисты, сионисты, их сажают, преследуют, но они продолжают бороться за свободу и свои права. Вы ведь из Ленинграда и, конечно, о «самолетном деле» слыхали? О Кузнецове, Щаранском знаете? Эти люди хотят видеть Россию другой. Вы к каким инакомыслящим себя относите?
— Если честно, то я еще не определился. Должно пройти время, я поживу на Западе и тогда пойму лучше, кто же я на самом деле…
Журналист порылся в карманах, вынул несколько смятых долларов и небрежно бросил их на стол…
Переход границы с Германией не был похож на кино про шпионов. За рулем поношенного «Вольво» сидела немолодая, крестьянского вида женщина, по-русски она знала несколько слов, дорога петляла в горах, спускалась в лощины, глубокой ночью, не заметив ни одного погранпоста, они пересекли границу. Машина остановилась у маленькой железнодорожной станции. Вокруг ни души, лес, фонарь, крошечный вокзал. Им предстояло ждать первого утреннего поезда. Юрик сунул немке деньги, та внимательно пересчитала сумму, осталась довольна, машина развернулась и исчезла в кромешной тьме.
Гигантские сосны мрачно шумели, вокруг был бескрайний темный лес, время будто замерло, черная дыра звездного неба давила вечностью. СССР, ОВИР, ненависть, надежды, границы… где все это? Шуре ужасно захотелось писать, как в детстве, когда он просыпался ночью от храпа деда. Из дальней памяти выплыла Ланочка, ее коса в обувной коробке, Польша, бабуся, пироги с малиной… Детство было страшным, но счастливым. Может быть, потому что оно было предсказуемым и бессобытийным? Теперь его ждут беспокойные годы, великие подвиги, стиснув зубы, он пойдет до конца.
Беглецы вошли в станционный домик, Юрик купил у заспанного кассира три билета, и в ожидании поезда они устроились на деревянной скамье. Напряжение последних дней спало, они безмятежно заснули.
С той переломной ночи прошло несколько месяцев, а казалось, что прошли годы.
Шура вспоминал, как в Мюнхене, на площади перед вокзалом, они кинулись к первому полицейскому и закричали, что «просят политического убежища». Потом их допрашивали, составляли досье, Шурик, как попугай, повторял историю, рассказанную журналисту, переводчик переводил, полицейский тщательно стучал на машинке. Устроились они жить на окраине города, в трущобе, втроем в одной комнатенке, здесь же на этажах негры, турки, полно вопящих детей, все говорят на незнакомых языках, а они на своем островке «белой жизни» только по-русски. Грязь, вонь, голодно и холодно. Юрик ждал от кого-то денег, Мирочка тоже ждала от родителей перевода за «брюлики», но случилось непредвиденное, грузины, которые были надежной переправой, все «цацки» украли. Биться в Израиле с полицией, искать воров никто не мог и не хотел. Мира впала в отчаяние. Потом начались из-за денег ссоры и драки с Юриком, он хотел Шурика поработить, заставлял часами петь на улицах, выручку всю отнимал, Мирочке по морде дал, словами оскорбил, сказал, чтобы она заткнулась. Шура, чтобы расслабиться, начинал пить пиво с утра, потом шнапс, потом опять пиво. Однажды Юрик больше не вернулся в их комнату, исчез в неизвестном направлении.
С одной стороны, это было хорошо, они избавились от рабства, но Юрик был для них хоть и плохим, но переводчиком. Шура и Мира немецкого совсем не понимали.
Вот и решили они узнать адрес русского ресторана.
Пошли вдвоем. Хозяин оказался грузином, эмигрант со стажем, работал на радиостанции «Свобода», вел какие-то политические новости, а ресторан приобрел для отдушины.
Разговорились, и Шура стал ему выкладывать об отце, какой он знаменитый и какой он гад! Как его унижали, преследовали, палки в колеса вставляли, работать не давали, а еще он думает, что отец не просто зажравшийся партийный «совок», а еще и стукач, потому как Шура вспоминал встречи и разговоры отца с его визитерами в погонах. А Мира напомнила о его сестре Кате и ее муже-«дипломате», наверняка тоже сволочь гэбэшная, потому что уж больно карьера хорошо началась, и теперь они в Алжире, успели свалить, а жаль, иначе бы сидели в Тмутаракани и лапу бы сосали. Вот почему Шура-Мира считают своим долгом рассказать всему миру о том, «как живут и чем дышат» в СССР, и предупредить людей, чтобы не расслаблялись, никому не верили и всегда бдили. Вокруг советские шпионы, их засылают под разными масками, иногда кажется, что это «свой», а на поверку выходит «чужой». Шура даже высказал предположение, что Юрик тоже был из засланных, потому что здорово говорил по-немецки и знал, как перейти границу. Грузин слушал молча, сказал, что берет Шуру петь в ресторан, но выступить с заявлением по «Свободе» не предложил.
Они переселились в маленькую комнатку над рестораном. Хозяин жил в роскошной квартире в центре Мюнхена, приезжал раз в неделю составлять меню, проверять дела, его жена-немка вела всю бухгалтерию. Ресторан пользовался успехом, народ набивался разный, Мирочке приходилось помогать убирать со столов и мыть грязную посуду.
Но какой голливудский артист не проходил через эту романтику!
Плохо было, что язык давался с трудом, да и где было научиться ему, если общение в основном шло с русскими эмигрантами или грузинами. Шурика эта глухонемота не раздражала, он пел всю ночь свои романсы, утром отсыпался до двух часов, потом спускался в скверик напротив и слушал по приемнику русские новости. Голоса дикторов были до боли знакомы, их интонации возвращали в детство, никаких катастроф, потопов, пожаров, жизнь в стране «непуганых идиотов» шла своим чередом. Однажды он услышал радиоспектакль, где главную роль исполнял отец, его голос вверг Шурика в панику, он вырубил приемник, потом опять включил и не мог оторваться.
Время шло, оформление бумаг в Германии оказалось делом сложным и муторным.
С каждой бумажкой приходилось обращаться к хозяину или его жене, унижаться, чтобы написали
