25
С тысяча девятьсот тридцать седьмого года Национальный морской музей Франции располагался на площади Трокадеро, во дворце Шайо и окнами смотрел прямиком на Марсово поле. Если взглянуть на знаменитую фотографию Гитлера на фоне Эйфелевой башни… Ну, ту самую, которую сделали во время его стремительного, словно торнадо, посещения только что захваченного Парижа… Так вот, на этой фотографии довольный фюрер в фуражке стоит на террасе около морского музея.
Морис Бернхейм оказался полным, добродушным и улыбчивым шатеном приблизительно сорока лет. Когда он увидел Холлидея, то не преминул заметить, что человек с повязкой на глазу запросто нашел бы себя в компании пиратов. Все в облике директора музея свидетельствовало о любви к жизни. И не просто, а к дорогой жизни. Аккуратная стрижка, дорогие туфли, костюм от Пьера Кардена. И только лишь вонючие сигареты «Байард»128 выбивались из образа преуспевающего господина. Холлидей удивился, увидев в зубах ученого такую сигарету. Он-то думал, что их уже давным-давно сняли с производства, хотя воспоминание об их вони — будто кто-то поджег старые тапочки — преследовало его чуть ли нес детства, а сама марка запомнилась по кинофильму «Бегущий по лезвию» — там курили все кому не лень.
Кабинет Бернхейма выходил на ту самую террасу, которую избрал для фотографии Гитлер. Внутри все отвечало первому представлению о личности директора: стильно, красиво, богато. Никаких книжных шкафов, зато на стенах — картины, изображающие старинные парусники, а на полках — маленькие модели кораблей в бутылках. Огромный резной стол производил впечатление антиквариата, а прекрасный ковер на полу Холлидей безошибочно определил как настоящий исфаханский. Одно из двух: или жалованье директора музея во Франции очень большое, или Бернхейм — человек состоятельный, обладающий круглым банковским счетом.
— О да… — Морис откинулся на спинку кресла. Дым от сигареты, лежащей на краю хрустальной пепельницы, вился над столом, поднимаясь струйкой к потолку. — Мерзкий Роджер де Флёр. Я хорошо его знаю.
— Почему мерзкий? — удивился Холлидей.
— Он был… как бы это выразиться… плохим мальчиком. Знаете, так иногда случается. Авантюрист, наемник. Если бы он захотел, то мог бы выступить против своих работодателей и остался бы безнаказанным. Он очень походил на своих приятелей из ордена Храма со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но великий моряк. Это бесспорно…
— А почему в свитке, который мы нашли, Ватикан именует его Рутгером фон Блюмом? — спросила Пэгги.
— Потому что это его настоящее имя. — Бернхейм как-то очень по-галльски пожал плечами, сунул в рот сигарету, затянулся, выпустил облачко дыма. — Он родился в Италии, где его отец служил королевским сокольничим в Бриндизи. Блюм — это цветок по-немецки. А именоваться де Флёром, как вы понимаете, было просто выгодно, сотрудничая с французами. Ну и в Риме тоже…
— А каким образом он сошелся с тамплиерами?
— Второй сын в семье. В те годы это означало, что отец не знал, куда его приткнуть. Перед ним были две дороги: в духовенство или в море. Когда молодой Роджер достиг совершеннолетия, то поступил на службу во флот ордена Храма. Вскоре стал капитаном. Морис сделал еще одну затяжку сигаретой «Байард». — В конце концов он сколотил целый флот военных и грузовых судов. Сдавал их внаем, выполнял всяческие поручения. Довольно щекотливые в том числе. Его флагманом была каравелла «Wanderfalke», «Сокол пилигрима». Двести тонн водоизмещения — очень большой корабль по тем временам.
— Я вам по телефону прочитал перевод с латыни, — продолжал беседу Холлидей. — Он натолкнул вас на какие-нибудь мысли?
Бернхейм улыбнулся, пристроил сигарету на пепельнице.
— Не сразу, признаюсь вам. Моя латынь оставляет желать лучшего. Да, сказать честно, она никогда не входила в число моих любимых предметов, даже много лет назад. Я думаю, ваш перевод… несколько грубоват. Слегка неточен.
— С удовольствием выслушаю ваш вариант, — не стал спорить Джон.
— Итак… Я стал думать. И тут… Sonner lescloches… Как это сказать по-английски? Прозвенел колокольчик. Сигнал, что нужно думать. Ответ где-то рядом. Я думал еще, выкурил несколько сигарет… Опять размышлял. Fanum cavernam petrosus quies. Когда-то давно мой старый учитель мосье Форейн объяснял нам, зеленым юнцам: нужно decomposer la phrase…
— Разбор предложения, — подсказал Холлидей.
— Да! Именно разбор предложения. И я начал его разбирать. Fanum. Святыня. Святое место. Cavernam. Пещера. Полость. Petrosus. Скала. Камень. Quies. Место отдохновения. Приют.
— Колокольчики звенели? — улыбнулась Пэгги.
— Еще как! Они звенели как сумасшедшие — не остановишь! А все потому, что я помню еще одно поучение мосье Форейна: смысл латыни во много зависит от оборота, от части речи, от их последовательности. Какие обороты мы имеем?
— «Fanum cavernam» и «petrosus quies», — подсказал Холлидей.
— Вот именно! Les phrases descriptives! Описательные фразы! «Святая пещера» и «тихая скала». Вот так я это вижу. Игра слов, возможно даже, загадка. Quies… Место отдохновения. Безопасное место. Гавань? Да? Гавань Скалы — почему бы и нет?
— И на карте есть такое место? — удивилась Пэгги.
— Конечно! — торжествующе кивнул Бернхейм, затушив сигарету. — Порт приписки флота Роджера де Флёр. Ла-Рошель. Гавань Скалы.
— А святая пещера?
— Святой Эмилий.
— Я думала, это название вина, — подняла бровь Пэгги.
— Да. Но это и городок неподалеку от Ла-Рошели. А также церковь, построенная из камня святым отшельником. Она служила Эмилию домом. А ниже церкви находится пещера. Гавань Скалы. Святая пещера. N'est-се pas?
— Вполне возможно, — кивнул подполковник.
— Да я просто уверен! — воскликнул Бернхейм. — Поезжайте в Ла-Рошель и повидайте вот этого человека! — Он наклонился и быстро черкнул несколько строк в блокноте. Вырвал листок и протянул его Холлидею. Имя и адрес: «Доктор Валери Дюрок, Университет Ла-Рошели, улица Альберта Эйнштейна, 23, Ла-Рошель, Франция». — Она вам поможет. Проведет к Святой пещере.
Поблагодарив Мориса, они покинули музей, пересекли Сену по Йенскому мосту и вышли на пристань. Там они повернули и, шагая вдоль причала для многочисленных лодок, наслаждались красотой Парижа. Когда еще доведется побывать тут? Пэгги несколько раз была здесь в краткосрочных командировках, а Холлидей останавливался ненадолго, когда посещал штаб НАТО в Бельгии. Он любил Париж. Может быть, не так сильно, как рок-н-ролл, но все-таки любил.
Париж. Высокомерный, самовлюбленный, напыщенный на грани шутовства, населенный почти шестью миллионами рафинированных снобов, которые глядели сверху вниз на весь мир, включая остальных французов, обеспечивающих им сытое и безбедное существование. Париж, без сомнения, оставался самым красивым городом на свете и обладал особым, ни с чем не сравнимым очарованием. Можно ненавидеть Париж за все его недостатки и прекрасно проводить здесь время. Он, как опытная шлюха, умеет найти подход к любому посетителю.
Наконец они добрались до набережной д'Орсэ и прямиком по бульвару Сен-Жермен пришли в гостиницу. На Сен-Жермене бурлила шумная толпа, щеголяя запонками от Армани по десять тысяч долларов за штуку и решая абсолютно все мировые проблемы за чашкой кофе и сэндвичем с ветчиной в многочисленных забегаловках, выстроившихся вдоль длинного, засаженного деревьями grand boulevard.
Половина витрин пестрела объявлениями о grande vente, дабы привлечь доверчивых туристов, а у второй половины висели пугающие предупреждения о fermeture annuelle, традиционных каникулах в июле-
