– Он происходит дважды в году: весной и летом. Пиры, игры, соревнования и борьба рыцарей. Турнир продолжается пять дней, но потом – день надевания шапок.
– И если мы тогда еще будем здесь… – проговорил Генри.
– На нас наденут шапки. Верно. Но нам не обязательно быть здесь. Ты к тому времени окрепнешь, Уилл. А во время турнира всегда большая суматоха. Мы уйдем, а нас целый день, а может, два-три никто не хватится. К тому же у них будет интересное занятие в замке, и им не захочется нас искать.
– Значит, до того времени, ты считаешь, нам ничего не нужно делать? – спросил Генри.
– Это разумно.
Я видел, что это так. Это также освобождало меня от перспективы, о которой я думал с ужасом, – от перспективы остаться одному. Я сказал, стараясь, чтобы голос мой не дрожал:
– Решайте вы вдвоем.
Генри неохотно сказал:
– Наверно, так и вправду будет лучше.
Время от времени мальчики приходили ко мне, но чаще я видел графиню и Элоизу. А изредка заглядывал и граф. Это был большого роста, некрасивый человек, прославившийся своим мужеством в турнирах и на охоте.
Однажды, лишившись лошади, он встретился лицом к лицу с огромным диким кабаном и убил его кинжалом.
Со мной он держался неловко, но дружелюбно, отпуская нехитрые шутки, над которыми сам же громогласно хохотал. Он плохо говорил по-английски, поэтому часто я его не понимал: знание языков считалось делом женщин.
Я до этого мало знал о дворянстве. В Вертоне люди из имения держались в стороне от сельчан. Теперь я узнал их ближе и, лежа в постели, имел время подумать о них, особенно об их отношении к треножникам. В этом, как и предположил Бинпол, они не отличались от других людей. Возьмем, например, их терпимость к побегам мальчиков из дома. Они относились к этому по-другому, чем селяне и здесь, и у нас в Вертоне, но это потому, что у них другой образ жизни. И капитаны в Рамни прекрасно понимали это. Для дворянства было естественно, что женщины должны быть прекрасны и образованны, а мужчины храбры. Войн не было, как некогда, но были другие возможности продемонстрировать свою храбрость. И мальчишка, пусть даже не благородный, который убежал от обычной жизни, по их мнению, поступил храбро.
И самое плохое, что вся эта храбрость и вся эта галантность – все напрасно. Потому что они принимали шапки и стремились к ним даже больше, чем их подданные. Это было обязательно для превращения мальчика в рыцаря, а девушки – в леди. Думая об этом, я понимал, как хорошие черты характера могут стать бесполезными. Какой смысл в храбрости без свободного разума, управляющего ею?
Элоиза учила меня говорить на их языке. Это оказалось легче, чем я ожидал: в нашем распоряжении было много времени, а она была терпеливым учителем. Труднее всего мне давалось произношение – приходилось произносить звуки в нос, и я иногда отчаивался. Настоящее имя Бинпола, как я узнал, было Жан-Поль, но даже эти простые звуки я произносил с трудом.
Через несколько дней мне позволили вставать. Старая моя одежда исчезла, и мне дали новую. Все оказалось из гораздо лучшего материала и более яркое, чем я привык: брюки были кремового цвета, а рубашка в первый день ярко-красная. К моему удивлению, их каждый вечер отправляли в стирку и заменяли новыми.
Мы с Элоизой ходили по комнатам и двору замка. Дома я не общался с девочками и чувствовал себя неловко, когда не мог избежать их общества, но с ней у меня не было и следа застенчивости. По-английски она, как и ее мать, говорила очень хорошо, но вскоре стала настаивать, чтобы я с ней говорил на ее языке. Благодаря этому моя речь быстро совершенствовалась.
Предполагалось, что я еще недостаточно выздоровел, чтобы присоединиться к другим мальчикам. Если бы я настаивал, мне бы, вероятно, разрешили это, но я с готовностью принимал сложившееся положение. Послушание увеличивало наши шансы уйти незаметно. К тому же казалось невеликодушным отказаться от доброты Элоизы. Она была единственным ребенком графа и графини, остававшимся в замке: два ее брата были оруженосцами в доме знатного герцога на юге, и у нее, казалось, не было подруг среди других девушек. Я понял, что она одинока.
Была и другая причина. Я все еще испытывал боль из-за того, что Генри заменил меня для Бинпола; встречаясь с ними, я видел, что они подружились. Конечно, их жизнь очень отличалась от моей. Возможно, они даже несколько ревновали из-за того, что меня так баловали. Но у нас было мало возможностей разговаривать, и тем более мы не рисковали обсуждать то самое важное, что было у нас общего.
Итак, я с охотой сменил их на Элоизу. И, подобно матери, она отличалась мягкостью. Подобно ей, испытывала глубокое сочувствие ко всем живым существам, от людей до цыплят, копавшихся в пыли у помещений слуг. У нее была материнская улыбка, но это было единственное, что сближало их внешне, потому что Элоиза была красива не только когда улыбалась, но и в неподвижности сна. У нее было небольшое овальное лицо, тонкая кожа и глубокие карие глаза.
Мне было интересно, какие у нее волосы. Она всегда носила тот же тюрбанообразный головной убор, полностью закрывающий голову. Однажды я спросил ее об этом. Вопрос я задал, запинаясь, по-французски, и либо она не поняла, либо сделала вид, что не понимает; тогда я прямо спросил по-английски. Она что-то сказала, но на своем языке и так быстро, что я не понял.
Мы стояли в маленьком треугольном садике, в том углу замка, который нависал над рекой. Никого не было видно и слышно. Только птицы пели да какой-то оруженосец покрикивал во дворе для верховой езды. Я был раздражен ее уклончивостью, поэтому схватил, наполовину играя, ее тюрбан. Тот подался. Элоиза стояла передо мной, ее голова была покрыта темным пушком волос, сквозь которые просвечивала серебряная сеть шапки.
Такая возможность не приходила мне в голову. Будучи невелик ростом, я не сомневался, что те, кто старше меня, они и выше – она же была на дюйм или два ниже. Черты лица у нее были нежные и маленькие.
По ее реакции я понял, что сделал что-то отвратительное, но что именно? Мне говорили: для девушки надевание шапки – часть превращения в леди. Придя в себя и снова надев тюрбан, Элоиза кое-что объяснила, говоря по-английски, так что я смог ее понять. Перед церемонией на девушку надевают тюрбан, и треножник возвращает ее тоже в тюрбане. В течение шести месяцев после этого никто, даже графиня, не должны видеть голову Элоизы. В конце этого времени в ее честь будет дан специальный бал, и здесь, впервые со времени надевания шапки, она покажется без тюрбана. А я сорвал с нее тюрбан, как с мальчишки кепку, играя в школе!
Она говорила не сердито, но с сожалением. Ей было стыдно, что я видел ее голову, но больше всего ее тревожило, что случилось бы со мной, если бы об этом узнали. Первое, но не последнее наказание – жестокая порка. Говорят, однажды за такое оскорбление убили человека.
Слушая, я испытывал противоречивые чувства. Тут была и благодарность за то, что она хотела защитить меня, и негодование: меня судили по кодексу, который ничего не значил для меня. У нас в Вертоне девочки, как и мальчишки, после надевания шапки возвращались с обнаженной головой. Чувства мои по отношению к Элоизе тоже были неопределенны. Я прошел длинную дорогу после ухода из деревни, и не только физически, но и в своем отношении к людям. Все больше и больше привыкал я смотреть на тех, у кого были шапки, как на существ, у которых не было важнейшего человеческого качества – живой искры неповиновения правителям мира. И я презирал их за это – презирал даже графа и графиню, несмотря на всю их доброту ко мне.
Но не Элоизу. Я считал ее свободной, как и я сам. У меня даже появилась мысль, что, когда мы снова двинемся к Белым горам, нас будет не трое, а четверо. Но вид ее обнаженной головы показал тщетность этих мыслей. Я начинал думать о ней как о своем друге, а может, и о большем. Но теперь я знал, что она душой и телом полностью принадлежит врагу.
Этот эпизод сильно встревожил нас обоих. Для Элоизы это был удар и по ее скромности, и по ее представлению обо мне. То, что я сорвал тюрбан, шокировало ее. И хотя она знала, что я сделал это в неведении, в ее глазах все равно это был признак варварства; а варвар остается варваром и во всем остальном. Она потеряла уверенность во мне.
Меня этот эпизод привел не к потере уверенности, а к обратному. Ничего-то из нашей дружбы не
