соученик.
Лейтенант закурил сигарету, окинул Эрвина строгим взглядом и почмокал губами.
— Партизанам помогал, — произнес он неприятным, монотонным голосом. — Wirklich ein prachtvoller Bandite! [26]
Он уселся за стол, взял сигарету в рот и хлопнул ладонями по коленям.
Эрвин в напряжении следил за его движениями, косясь то на портрет Гитлера, то на фельдфебеля, особенно на его руки. «Какие у него идиотские усики! — подумал он. — Как у Гитлера». Лейтенант пожал плечами и продолжал:
— Если бы это зависело от меня, я бы приказал вас расстрелять. Расстрелять, как того, — он показал рукой на дверь и уставился на Эрвина. — К сожалению, мне приказано вас отпустить. Благодарите своего отца.
Эрвина отвели в коридор, где он должен был подождать до утра. Сердце его радостно забилось. Его отпустят! Он снова будет на свободе! Собственно, по какому праву люди могут отнимать у человека свободу? По какому праву могут его мучать? Если бы он знал за что, то мог бы испытать какое-то чувство. А так?! Он ни рыба ни мясо. Он только наблюдает.
Когда-то он послал в журнал стихотвореньице о красных утренних зорях, а из него сделали коммуниста. Но как он позволил спровоцировать себя? Зачем охранял во время мобилизации тот несчастный мост, где схватили шпиона? Зачем давал Янко машину? А вот Мрвенту посадили неизвестно за что. А Пудляка? За что Пудляка?
Он схватился обеими руками за голову: ведь Пудляк был тогда там, когда лейтенант пришел к отцу. Как это ускользнуло из его памяти? Все просто: Пудляк предупредил партизан, а те опередили немцев. Так немцам и надо. А что с Пудляком? Не отец ли донес на него? Ведь он знал, что Пудляк коммунист. Зачем же он его, черт возьми, держит?
На улице раздались голоса. Эрвин влез на лавочку и через замерзшее окно увидел у каменной стены с навесом немецких солдат. Луч света упал на Йожко Пятку, прислонившегося к стене.
«Фанатик, — решил про себя Эрвин. — Такому легко. А какой это был боязливый мальчик… Что, собственно, мешает этим людям просить пощады? В самом деле, только фанатизм. Интеллигент так не сумел бы…»
Эрвин не понимал, что происходило в душе Пятки. Когда немцы схватили его у Нижней Дубравки, откуда за ним должна была прийти машина, чтобы ехать за кожами к Беньо, Пятка начал сопротивляться, но, увидев против себя пятерых, поднял руки вверх. Может быть, его не застрелят, может быть, удастся выкрутиться. В худшем случае отправят в концлагерь, а ведь многим удавалось бежать, пока их везли. Но когда его начали избивать уже на задворках деревни, хотя он не оказывал им сопротивления, он вспомнил, как был в окопах, как дрался с ними.
И, как бы желая удержать в душе светлые воспоминания о товарищах, взял себя в руки, а когда его отвели на допрос, молчал. Не услышали враги от него ни слова, напрасно мучали. Постепенно боль притупилась, и он, сжав кулаки, уже испытывал чувство гордости оттого, что его не могут сломить, не могут заставить говорить. Он примирился с мыслью о смерти, ее заглушила гордость: он им не поддался, он сильнее их. Ох, как он их ненавидит!
Когда его толкнули к стене и нацелили на него винтовки, он закричал слабым, хриплым голосом:
— Да здравствует…
Больше Эрвин ничего не разобрал, потому что зажал уши и зажмурил глаза. Раздалось два выстрела. Эрвин затрясся в лихорадке и до утра не смог сомкнуть глаз.
Его отпустили, когда начало светать. Проходя мимо дома Линцени, он увидел на дверях листовку и прочитал:
«Смерть немецким оккупантам! Да здравствует Красная Армия!»
Эрвин на минутку остановился. Под надписью ему почудилось худое лицо Йожко Пятки. Ведь Пятка крикнул: «Да здравствует…»
Долго пришлось звонить у двери, прежде чем отец открыл. Он вышел заспанный, в наспех наброшенном на плечи зимнем пальто. Было только пять часов. Отец встретил Эрвина приветливо, но сдержанно.
— Слава богу, что ты дома, — сказал он ему в столовой, когда Эрвин налил себе рюмку можжевеловки. — Пуцик уехал в Братиславу, я думаю, что и тебе, наверное, лучше бы… Там будет спокойнее. Здесь о тебе все раззвонили.
Эрвин нахмурился:
— Ни за что!
Ондрей Захар долго ходил в халате вокруг стола, потом остановился у окна и сказал:
— Ради тебя я ездил в город к майору Райнеру. Сколько же из-за тебя хлопот! Выхлопотал я себе также тридцать рабочих, вернувшихся с работ из Германии.
Потом отец рассказал ему, как немцы схватили Пудляка. Еще вчера, где-то под Брындзовцом. Беньо и Газуха ушли в горы, а вот Пудляку улизнуть не удалось.
— Хочу просить за него, — заметил он, — и за Мрвенту, ведь это самые преданные мне люди.
— Ну а ты не думаешь, отец, что эти кожи — дело Пудляка? Ведь он при этом присутствовал.
Ондрей Захар махнул рукой:
— Да нет, говорил я с ним, — сказал он без особой убежденности, — но в конце концов… — Он завел большие старомодные часы, стоящие на буфете, и добавил: — Пойдем, а то еще простудишься. Ты ложись, поспи еще.
10
Когда немцы отпустили Пудляка, тот проспал как убитый пятнадцать часов. Проснулся он далеко за полдень, съел целый батон колбасы и принялся ходить взад-вперед по своей комнате.
Его допрашивали только один раз. Они не догадывались, что это он под носом у них очистил целый склад кожи. Его подозревали лишь в том, что он хотел бежать в горы. Он выкручивался как только мог. Под Брындзовцом росло много дубов, и он сразу же нашелся: он был там, чтобы посмотреть, есть ли качественная кора для выщелачивания кожи. Газуху с Беньо они, к счастью, не схватили, те уже в безопасном месте. А вот его взяли. Так уж бывает в жизни: кому-то всегда везет, а кому-то нет. Ему никогда не везет, чертовски не везет.
Хорошо еще, что Захар помог ему, иначе кто знает, вышел бы он на свободу! Он подписал обязательство быть лояльным в отношении немцев, и его отпустили. Только завтра они опять что-нибудь пронюхают и могут снова посадить его за решетку.
«Пойду к Захару, — подумал он, торопливо бреясь, — скажу ему прямо, что мне угрожает смерть и что я хочу уйти из Погорелой. Только что он на это скажет, свинья паршивая?»
Он побрился и подошел к окошку. Несколько рабочих скиталось по двору. Новый склад был закрыт, на дверях висел огромный замок.
Когда он пришел к Захару, Ондрей сидел в кабинете и вел серьезный разговор с сыном. Пудляк тихо открыл дверь и заглянул внутрь.
— Входите, входите, — кивнул ему Ондрей. — Не помешает, если и вы узнаете это. Эрвин решил отправиться в Бистрицу.
— Не знаю еще, в Бистрицу ли, — прервал его Эрвин, — может быть, только в долину, в лесную сторожку.
Ондрей, по старой привычке, потянул воротник рубашки, хотя за последний год его шея похудела и воротник не жал. Закурил сигарету, а когда сын заметил, что курение ему вредит, махнул рукой и сказал:
— Я ничего не имею против, пусть Эрвин идет.
Пудляк вытянул свою длинную шею и выпучил глаза. Что происходит с Захаром? Но он не стал долго размышлять о причине неожиданных изменений, воспользовался случаем и сказал, заикаясь от
