один человек, к которому я мог обратиться. И всю эту неделю в сборочном цехе Голт посматривал на меня, а я посматривал на Джейми. За последнее время наши отношения несколько улучшились: он, видимо, почувствовал, что я с большим старанием «взялся за дело». Я уже не раз подходил к нему с намерением заговорить, но в последнюю минуту у меня не хватало храбрости. Однако в субботу перед обедом, заметив, что Голт становится все назойливее, я подошел к начальнику сборочного цеха.
— Джейми, — одним духом выпалил я. — Не мог ли бы ты одолжить мне денег?
— Я давно уже вижу, что у тебя что-то на уме. — Он отбросил окурок сигареты и, улыбнувшись мне, сунул руку в карман за мелочью. — Сколько тебе?
— Больше, чем ты думаешь. — Я мучительно глотнул воздух. — Но я обещаю вернуть их тебе.
— Так сколько же? — все еще с улыбкой повторил он, но уже не так уверенно.
— Пять фунтов.
Он перестал улыбаться и недоверчиво посмотрел на меня.
— Да ты что! Рехнулся? Я думал, тебе нужно несколько монет.
— Честное слово, я тебе выплачу эти деньги из своего жалованья.
— Да зачем они тебе?
— Не могу сказать. Только они очень мне нужны.
Он с любопытством посмотрел на меня и сунул пригоршню мелочи обратно в карман. Лицо у него стало холодным, он был явно огорчен и недоволен мной. Он покачал головой.
— А я-то думал, что ты, наконец, спустился на землю. Я ведь не Шотландский банк. С трудом свожу концы с концами.
Я отошел, смущенный и обиженный этой резкой отповедью; я мог безропотно носить сколько угодно власяниц, но малейшее слово осуждения глубоко ранило меня. До самого конца смены я не поднимал головы, чтобы не встречаться взглядом с упорно смотревшим на меня Голтом. Когда раздался гудок, я опрометью бросился к воротам и чуть не бегом помчался домой.
Все воскресенье я, притаившись, просидел дома, зато потом Голт целую неделю не давал мне житья. Первые дни колебаний прошли, и теперь я безропотно принял на себя это обязательство. Мне до смерти хотелось поскорее сбросить с себя этот груз. Я стремился быть человеком безупречной репутации; все, что я делал в своей молодости, проходило под знаком «хоть умри, а сделай», и я не собирался отступать от этого принципа в данном случае. Мне безумно хотелось «расплатиться с Голтом». Мне уже казалось, что я сам должен эти деньги и что это настоящий, обычный долг, который я должен выплатить, во что бы то ни стало. Голт подогревал во мне эту иллюзию. Он даже намекнул на то, что подаст в суд. И предупредил, что теперь мне уже не отвертеться. Воспоминания о том, какие мысли смущали меня, когда Софи убирала мою комнату, только укрепляли во мне сознание вины. Ну чем же я лучше старика?
Наступила суббота, а я так ничего и не придумал. Я хотел было избежать встречи с моим преследователем, но Голт поджидал меня у ворот и предъявил мне ультиматум. Он заявил злым тоном — и тон этот свидетельствовал, что говорит он правду, — что у него есть обязательство перед местным букмекером.
— Если ты не принесешь мне сегодня вечером денег, — сказал он, — я предам дело огласке и крепко отомщу тебе.
На этом мы расстались, мне было горько и противно. Надоело мне до смерти обременять себя чужими делами. Хватит. Больше не могу.
Дома я сразу натолкнулся на бабушку: с довольным видом она спускалась вниз, держа в руках «Книгу благих деяний».
— Он спрашивал тебя. — И она показала наверх. — Какой-то он странный сегодня. Я даже посидела с ним и прочитала ему главу. — Последнее время она взяла себе за правило заниматься этим достойным делом: дни дедушки явно подходили к концу, и бабушка совсем иначе — не враждебно, как прежде, а даже покровительственно — относилась к нему.
Я постоял в передней, не зная, на что решиться, потом нехотя поднялся наверх и повернул ручку двери. Дедушка лежал на постели одетый, вид у него был какой-то очень покорный и несчастный. Надо было что-то сказать.
— Что с вами?
Он улыбнулся.
— Должно быть, принял слишком большую дозу душеспасительного чтива. Хотя вполне мог бы обойтись «Хаджи-Бабой». — Он задумчиво посмотрел на меня. — Ты сегодня идешь на футбол?
— Сегодня нет состязаний.
Больше он не сказал ни слова. И, видимо, ничего не ждал от меня. А все-таки я спустился вниз к обеду, возмущенный тем, что ему хотелось побыть со мной. Я сказал себе, что не желаю больше знаться с ним. И намерен был сдержать свое слово.
После обеда пошел дождь. Я бродил по комнатам, засунув руки в карманы, и поглядывал на улицу из окна. Потом в наимрачнейшем настроении отправился к дедушке.
Я развел в камине яркий огонь. Потом мы сыграли три раза в шахматы, несколько раз в «простофилю» — карточную игру, в которой ставками были спички и которой очень увлекался дедушка. Мы почти не разговаривали. Потом он растянулся в кресле, а я стал читать ему о похождениях Хаджи во дворце султана — эта история всегда очень смешила его. В четыре часа я разогрел чай и поджарил несколько кусочков хлеба со шкварками. После чая дедушка раскурил трубку и, откинувшись в кресле, прикрыл глаза.
— Совсем как в старое доброе время, Роби.
Я чуть не вскочил и не ударил его. Смотришь на него, такого спокойного, умиротворенного и думаешь: ну зачем он всю жизнь совершал какие-то дурацкие, никому не нужные поступки? И такая на него появлялась злость. Тем не менее вид этого дремлющего старика вызывал воспоминания о том, как он был добр ко мне, когда я был ребенком. Конечно, это далеко не всегда объяснялось добротой, а просто уж такая у него была натура. Он всегда был немножко позер и даже недурной характерный артист, и роль благодетеля была ему очень по душе. Пусть так, но разве мог я бросить его сейчас, когда ему и жить-то осталось совсем немного? Ему ни за что не вынести жизни в Гленвуди; я ведь был там — мы с ним навещали Питера Дикки. Для такого человека, как дедушка, это будет конец.
Я вздохнул и поднялся. Очень мне было досадно, что, когда я уходил, дедушка уже крепко спал в своем кресле.
Вечером я взял микроскоп, который подарил мне Гэвин, — единственную свою ценность, вещь для меня священную, с которой я поклялся никогда, никогда не расставаться, даже если останусь без копейки и вынужден буду просить подаяния на улице. Я заложил его в городе. И получил за него вполне приличную сумму: пять фунтов десять шиллингов, немного больше, чем ожидал. Затем я прошел вдоль Веннела, завернул во двор и направился к дому из коричневого камня, выщербленному и изрисованному мелом: здесь жил Голт. Он стоял без пиджака, прислонившись к притолоке.
— Я принес тебе деньги, — сказал я.
Он схватил бумажки. Посмотрел на меня. На лице его появилась жалкая улыбка.
— Значит, теперь все в порядке. Зайди к нам на минутку, — сказал он, приглашая меня в комнату, грязную и неприбранную; на запятнанных обоях были наклеены бланки его союза, фотографии футболистов и боксеров, вырезанные из газет.
Я покачал головой, повернулся и пошел; настроение у меня с каждым шагом все улучшалось. Дойдя до середины городского сада, я вдруг вспомнил, что в волнении отдал Голту все деньги, которые получил за микроскоп, на десять шиллингов больше того, что он просил. А, не все ли равно! Я избавился от него, избавился — и дело с концом. Если бы я так остро не сознавал, что уже стал взрослым, я бы побежал вприпрыжку. Однако я воздержался, зашел в лавчонку на краю городского сада и на мелочь, оказавшуюся у меня в кармане, купил яблоко, запеченное в тесте. Я медленно ел его, шагая по Драмбакской дороге; вечер был тихий, ясный, я смаковал пирожок, съел все до кусочка и даже слизал крошки с пальцев. До чего же вкусно! И как хорошо, когда наступает вечер! Свет был такой нежный и прозрачный. В ветвях каштана заливался дрозд. Подойдя поближе, я вдруг обрушился на безобидную птицу:
— Дождешься ты у меня, я тебе покажу! Ишь ты!
