Борис не рассуждал и не настраивался специально на подвиг. В бою заниматься самоанализом некогда, мысль работает импульсами: возникла проблема — мгновенно оцени ситуацию и действуй. Приняв же решение, — каким бы неудачным оно не было, — сосредоточься только на нем, как на единственно правильном. Колебания в ситуации скоротечного воздушного боя, когда жить тебе или погибнуть, — определяются долями секунды, смерти подобно…
Борис бросил самолет вправо-влево. Но все равно в него попали. При подаче газа машину стало судорожно трясти, мотор работал рывками. Тогда Борис резко развернул теряющую скорость машину в сторону противника и выпустил по нему для острастки весь боекомплект подвешенных у него под крыльями неуправляемых реактивных снарядов — «эрэсов». Это было экспериментальное оружие, эффективность которого только проверялась. Но залп получился фантастически удачным. Сразу три японских истребителя, объятые пламенем, рухнули у границы летного поля. Два уцелевших «Накадзима» в панике рванули прочь от страшного «дракона», умеющего изрыгать огонь.
Так как японские самолеты упали рядом с аэродромом, летчики и техники истребительного авиаполка ходили к ним целыми экскурсиями. Особенно полезно было молодым пилотам своими глазами увидеть, что врага можно сбивать. Полковые летчики преподнесли Борису в качестве сувенира офицерский меч, найденный в обломках одного из сбитых им истребителей. Это была не дешевая фабричная штамповка, а старинный самурайский меч ручной ковки. Только его деревянные ножны немного подпортил огонь. Но все равно вещь была уникальной и могла долго служить великолепным напоминаем о впечатляющей победе. Тем не менее, когда в степи за аэродромом закапывали останки тех, кого Нефедов так эффектно сбил, Борис положил свой трофей в одну из ям — в знак уважения к противнику…
На следующий день вечером Нефедова нашел Смушкевич. Среди советских летчиков в Монголии только и говорили, что об удивительном выстреле какого-то «командировочного штатского» (вне полетов Борис ходил в гражданской одежде, тогда как, в отличие от Испании, в Монголии советские военнослужащие не скрывали своей формы и знаков различия).
— Ну и счастливчик ты, Анархист! — обнял товарища комкор, и предупредил: — Учти, орел: орден мой, стаканы и водка — твои.
Так Нефедов получил второй орден Красного Знамени. За эту командировку он удостоился еще одной награды — от монгольского командования. Случилось так, что ему удалось ликвидировать угрозу прорыва фронта. Это случилось за день до отлета Бориса в Москву. Командировочный уже паковал вещи. К нему в бытовку зашел чем-то обеспокоенный командир истребительного полка:
— Послушай, Борис. Я знаю, что на твоем самолете есть дополнительные подвесные топливные баки. Да и разведчик ты опытный. А у меня один молодняк — только после училищ. Сделай одолжение: слетай напоследок на разведку.
Нефедов довольно быстро обнаружил вражеский кавалерийский корпус. Японцы шли в парадных колоннах с духовым оркестром и распущенными знаменами. Теперь можно было возвращаться с докладом на аэродром. Но уж больно Бориса задела наглость самураев, среди бела дня марширующих по голой степи. Надо было наказать их за самоуверенность и презрение к противнику.
Целый день Борис гонял неприятельских конников: пускал в батальонные порядки реактивные снаряды, затем на бреющем расстреливал из пулеметов. Когда заканчивались боеприпасы — снижался еще ниже и рубил всадников винтом пропеллера. Точно так же в 1927 году отец Бориса карал басмачей Джунаид-Хана.
Раз за разом Нефедов возвращался на аэродром, чтобы заправить машину, взять новый боекомплект, напиться воды — и снова вылетал «косить кавалерию». Занимающиеся подготовкой самолета к очередному вылету механики с ужасом смотрели на погнутый и зазубренный во многих местах пропеллер. Помимо крови на нем оставались фрагменты человеческих тел.
К вечеру угроза прорыва была полностью устранена. Когда на следующее утро Борис по дороге в Москву пролетал над местами недавнего побоища, ему пришлось подняться на 1000 метров, так как в кабину проникал тошнотворный трупный запах…
Глава 23
После подписания пакта с Германией о ненападении[141] в отношениях между СССР и гитлеровским Третьим рейхом наступил короткий «бархатный» период. Недавние непримиримые противники теперь с натугой демонстрировали взаимную симпатию и дружелюбие. Весной 1941 года, то есть за считаные недели до того, как передовые части Вермахта начнут форсировать пограничные реки СССР, а бомбардировщики люфтваффе будут бомбить Минск, Киев, Севастополь, имперское министерство авиации пригласило русских инженеров и летчиков ознакомиться со своим авиационным производством.
Несмотря на далеко не безупречные анкетные данные, Нефедова тоже включили в состав делегации. На аэродроме исследовательского центра в Рехлине Борис получил возможность хорошо рассмотреть своего основного противника по испанским боям. Кабина «Мессершмитта-109» его неприятно поразила. Начать с того, что она была прекрасно защищена бронелистами. Самолет был полностью металлическим — из легкого дюралюминия. Тогда как новейший советский истребитель ЛАГГ-3, испытания которого Борис недавно закончил, был цельнодеревянным! Каркас и основные силовые элементы новенького «Лавочкина» делались из дельтодревесины.[142]
Правда, кабина Bf-109 оказалась довольно тесной. К тому же тяжелый металлический переплет фонаря с бронезаголовком затрудняли летчику видимость, особенно в направлении задней полусферы. Зато здесь имелась приемно-передающая радиостанция, великолепный прицел, счетчик боеприпасов и много чего еще, весьма полезного в бою.
Борис также обратил внимание на то, что аккуратные немцы тщательно герметизируют резиной каждый лючок, каждый проем. Вначале это показалось ему бессмысленным, но Лавочкин пояснил Нефедову, что перетоки воздуха внутри самолета забирают мощность у двигателя, снижают скорость самолета. Из рассказа шефа Борис не понял только одного: почему на советских машинах ничего подобного не было сделано.
Во время демонстрационного полета Борис постарался выжать из «мессера» все, на что только он был способен. После этого полета немцы стали смотреть на Бориса, как на природный феномен. Из кабины Нефедов вылезал под дружные аплодисменты зрителей. Но на душе у него кошки скреблись. По сравнению с чертовым «мессером», скороподъемность и маневренность ЛАГГ-3 выглядели жалкими потугами старой колымаги, вознамерившейся состязаться с призовым рысаком. Правда, вооружение на новом «Лавочкине» было вполне на уровне: 20-мм пушка, два пулемета. Но ведь самолет — не танк, без скорости и маневренности на нем особо не навоюешь. Вот и получалось, что вместо грозного крылатого охотника в войска должен был поступить «лакированный авиационный гарантированный гроб — ЛАГГ».
И на экскурсии на авиазаводе и на приеме на вилле Геринга «Каринхалле» Борис ощущал себя подавленным. Как испытатель он знал, какая подковерная борьба, какие интриги сопровождают принятие каждого нового самолета на вооружение Красной армии. Конструкторы и лоббирующие их интересы генералы готовы идти на все, вплоть до обвинения конкурентов в саботаже и предательстве, лишь бы именно их машина получила одобрение кремлевского Хозяина. А в итоге в войска нередко поступали не лучшие образцы военной техники.
Впрочем, возможность видеть так близко и общаться с влиятельными персонажами мировой политики все-таки отвлекла Нефедова от пессимистических мыслей. Как ни странно, Геринг произвел на русского летчика довольно благоприятное впечатление. Борис увидел в нем не создателя гестапо и главаря штурмовиков, а прославившегося своим бесстрашием летчика-истребителя Первой мировой войны, командира знаменитой эскадрильи «Рихтгофен».
Геринг был очень обходителен. Общаясь с ним, собеседники быстро забывали про его ожирение и мрачный ореол «наци номер 2». Он неплохо говорил по-английски. Борис тоже знал этот язык. Поэтому когда
