некоторое время, потому что он находится в приятной местности; ему сдали дом за большую цену, но ещё ничего не было заплачено.
Утром мальчик видел, как христиане уносили тело рыцаря для погребения, и пошёл в дом, но слуги не хотели впустить его; не понимая, что он говорит, они угрожали избить его. Он боялся, что его отец нечаянно вернётся, потребует отчёта с него и его матери, почему они допустили иностранцев воспользоваться домом, даже не получив вперёд платы.
Когда Жильберт понял, что нашёл, чего искал, то прежде всего дал мальчику в утешение денег, а потом через переводчика попросил провести их в дом, утверждая, что он войдёт туда, несмотря на сопротивление слуг.
Мальчик взял деньги и, осмотрев Жильберта, почувствовал к нему доверие, перестал плакать и повёл их к дому.
Низкий, белый дом был расположен в глубине сада, в котором росли пальмы и весенние цветы. Они были посажены по прямой линии между маленькими обтёсанными камнями, таким образом размещёнными, что между ними оставались небольшие края земли. Только что вычищенная аллея вела к квадратной двери дома, а на дверной притолоке были написаны еврейские изречения.
Жильберт тихо постучал в дверь рукояткой своего кинжала, но никто не отвечал; тогда он постучал сильнее. В доме не раздалось никакого шума. Тогда он толкнул дверь, надеясь, что она сама откроется от сильного толчка, но она была хорошо заперта, а два окна по обе её стороны были также заставлены.
– Они думают, что нас много, и боятся, – сказал маленький еврей. – Поговорите с ними, сударь, они не понимают моего языка.
Толмач перевёл, что он сказал. Тогда Жильберт заговорил по-английски, предполагая, что слуги Курбойля должны быть англичане. Но юный еврей утверждал, что нет, и сказал:
– По-гречески, сударь, поговорите с ними, по-гречески: они все греки, вот почему они трусят. Все греки трусят.
Толмач начал говорить по-гречески очень ясно и громко, но в ответ они все-таки ничего не услыхали. Между тем, когда Жильберт приложил ухо к двери, то услыхал что-то вроде стонов ребёнка. При мысли, что какое-нибудь слабое создание страдает и, может быть, умирает, кровь ему бросилась в голову. Он взял кожаный пояс маленького Альрика и, повязав вокруг своей руки с целью предохранить её от синяков, сталь стучать в дверь в то место, где соединялись доски. Он ударил один раз, два, три раза, и дверь стала отворяться изнутри, так что было возможно видеть железную полосу, на половину согнутую. Тогда он так толкнул плечом дверь, что доски подались.
Внутри находился маленький двор с бассейном по римскому или восточному обычаю, вокруг него был выстроен дом. Войдя, Жильберт отдал приказ хранить молчание, чтобы узнать, откуда раздаются стоны, слышавшиеся теперь яснее. Казалось, они доносились из колодца и сопровождались плесканием воды. Он наклонился, чтобы посмотреть, и страшно вскрикнул: там билась полумёртвая голова со связанными руками, к которым были привязаны тяжести. Жильберт узнал Беатрису.
Не теряя ни минуты, он немедленно стал спускаться, благодаря отверстиям в стенках колодца, и нагнулся, чтобы схватить бледные руки, рискуя упасть сам. Когда же ему удалось достигнуть, лицо исчезло под водой. Твёрдо укрепив ноги в отверстиях и держась одной рукой за рукоятку вращательного колёса колодца, он поднял молодую девушку. Это было настоящим фокусом, несмотря на лёгкость её тела. Его слуги могли помочь ему лишь только, когда он положил тело на своё правое колено; они спустились, ловко положили свои пояса подмышки молодой девушки и вытащив, уложили её на мостовую двора. После этого маленький еврей отправился в дом своей сестры за матерью, чтобы она могла позаботиться о несчастной девушке.
Жильберт опустился на колени перед Беатрисой, положил её голову на свёрнутый плащ Дунстана, закрыл её своим плащом и устремил глаза на маленькое, бледное и безжизненное личико. Он с горестью вспоминал, что в последний раз оставил её в Антиохии разгневанной, покинув все, что любил, в тот момент, когда гибель была близка. При этой мысли его сердце перестало биться, как молот кузнеца неподвижно висит между ударами. Беатриса все ещё лежала, как мёртвая; казалось, её дыханье погасло, и Жильберт считал её мёртвой. Он попробовал заговорить с Дунстаном, но не мог извлечь звука из своей груди: его язык и горло внезапно высохли и парализовались; от ужасного отчаяния он сделался нем. Взяв маленькие белые ручки, кисти которых посинели от верёвок, он сложил их на груди. Потом он положил рукоятку кинжала, сделанную крестом, в её руки и попробовал тихо закрыть её полуоткрытые глаза.
Дунстан понял намерение своего господина и, коснувшись его плеча, сказал.
– Она не умерла.
Жильберт вздрогнул, поднял голову и понял, что Дунстан был серьёзен.
– Сударь, – сказал Дунстан, – позвольте мне прикоснуться к ней.
Лицо рыцаря омрачилось; ему казалось чудовищным, чтобы мужицкая рука прикоснулась к лицу дамы высокого рода.
– Она совсем мертва, – попробовал он сказать. Тогда Дунстан опустился возле неё на колени и печально сказал:
– Эта дама наполовину моя сестра, и я немного знаю, как надо лечить людей, полузахлебнувшихся. Позвольте мне её спасти, сударь, если вы не предпочитаете дать ей умереть у вас на глазах. Меня научила этому одна цыганка.
Лицо Жильберта прояснилось, хотя он ещё не совсем верил.
– Ради неба, сделайте, что можете, и попробуйте поскорее, что вы умеете делать в таких случаях.
– Помогите мне, – сказал Дунстан.
Тогда он сделал то, что теперь каждый умеет делать, хотя в ту эпоху это было известно одним только цыганам.
Повернув тихонько тело так, чтобы вода стекала на полуоткрытые губы, они снова положили молодую девушку. Они взяли её руки и подняли над головою, в несколько приёмов вытянули их и положили по бокам так, чтобы она могла дышать; вскоре на её губах обнаружилось дыхание с тонкой пеной. Жильберт, хотя помогал Дунстану, но не хотел ещё верить. Он был в отчаянии, и ему все казалось профанацией дорогой покойницы, и не раз он хотел скорее оставить бедную маленькую ручку неподвижно покоиться, чем заставлять следовать за движениями, которые проделывал Дунстан с другой.
