Я легонько куснула ее в плечо. Мне вдруг жутко захотелось завернуться в нее как в халат, обвешаться ею, вылизывать ей подмышки, чувствовать ее вкус, запах, держать ее за волосы, отключить голову…
— Ты когда мне сок приносила, помнишь, я с похмелья валялась?
— Мычала во сне, помню…
— Вот… я замкнулась тогда на твоей коже, ты что-то рассказывала, а я просто лежала рядом и чувствовала, какая ты горячая, как ты пахнешь…
— Я тебя соблазняла, дура… это я намазалась молочком для тела…
— Да причем тут молочко, идиотка, это кожа твоя пахла, понимаешь?
— Да это элементарное ванильное молочко…
— Какая же ты все-таки глупая.
— Просто я не такое животное, как ты. Я так четко не различаю…
— Как можно не различить свою женщину?…
— Ты самка. Это было молочко.
— Дарк, да я этот запах под дихлофосом и турецкими духами узнаю!! Какое в жопу молочко!
— Молочко ванильное. Не кричи, самка. Самочка. Самая сладкая самочка на свете…
— Молочко, блин, — я решила подуться. — Я без этого молочка как наркоман. Теперь тебе придется всегда им мазаться.
— А ну как с производства снимут?
— Что ты делаешь?
— Снимаю с тебя лифчик.
— Это не лифчик. Это бюстье.
— Я снимаю с тебя эту черную хуйню на завязках. Повернись, — скомандовала она. Мне стало тяжело дышать. Легкие, сердце и мозг оказались где-то внизу живота.
— Ремень сними с меня.
Она взяла меня зубами за шею сзади, клацнула застежкой и молча велела облизать ее пальцы.
— Что с ним?
— Не знаю. Сидит там уже часа два с половиной.
— Чего, опять что ли?
— Похоже на то.
— Дай послушаю.
— Чего?
— Тихо.
— Ал!!! Открой сейчас же!!
— Ал, давай ты пойдешь в кровать ляжешь?
— Ал, мне ванная нужна!
— Ну, будь человеком-то!
— Хватит там ныть! Выходи!
— Ал, у нас водка есть!
Дверь распахнулась, на пороге стояло тело Аланика. Из губы сочилась кровь, в уголках рта собралась белая слизь, левый глаз был воспален и слезился. Текки взяла у Аланика из рук фото, распечатанное на черно-белом принтере.
— Обсос водяной…
— Кто?
— Эгоист…
— Ты че, дурак совсем?
— Нюхал?
— Нет, блядь, на хлеб мазал!.. Нет, ты посмотри на него…
— Руку давай сюда… вот так, хорошо…
— Где ж ты такой дряни-то нарыл — ни уму, ни телу прям…
— Дарк, че это за говно?… Мне плохо… — пытался бузить Аланик.
— Так… не заваливаемся, осторожненько. Походим сейчас немножко, водочки попьем, снимем тебя сейчас…
Аланик сидел на кухне и пил водку. Лиля курила гадкие ароматизированные сигареты. Текки тянула ледяное клубничное молоко через соломинку. Я звонила Бурой.
— … да нормально все. Тут Ал повредился только маленько. Водкой отпаиваем, ничего вроде. А ты где? Приходи, давай, а то совсем как-то…
Они пришли вместе с Дарк через полчаса. Бурая жила в пятнадцати минутах пешком от студии. Я не сразу узнала нашего админа: Бурая была лысая, как колено и накрашена чуть ярче обычного. Одежда — изящная кожаная курточка, темно-зеленый свитер грубой вязки под горло, штаны с огромным количеством маленьких ремешков, алая сумка, которая была единственным ярким пятном, не подходящим ни к чему. Хулиганский Нью-Йорк, Бурая была действительно бесподобна.
— Дарк, у тебя деньги есть?
— Рублей десять.
— Бурая? У нас ни кофе, ни еды… Только водка.
Я внезапно осознала, насколько мы все неблагополучны, насколько мы предоставлены сами себе. Сборище голодных, обдолбанных и одиноких существ. Мы настолько изуродовали себе жизнь, что не в состоянии протягивать руку помощи даже самим себе.
Я взглянула на Аланика: он пытался отлепиться от стенки, никто ему не мешал в этом нелепом и бессмысленном мероприятии. Общежитие. Кухня лепрозория, в которой больные хронической нежизнеспособностью, изолируются от социума для того, чтобы впредь заражать своими язвами только друг друга. Петербургская прописка была только у меня и Лилит. Было здорово, если кто-то где-то угощал нас ужином. Я уже не стеснялась дома у мужчины попросить положить свои вещи в его стиральную машину. Лилит всегда составляла список подарков на праздники. Подарков, которые она хочет. Аланик не медлил с сексом, если молодой человек, которого он едва знает, покупал ему зимнюю куртку. Или пиццу.
Наши диалоговые окна с миром всегда заключались только в бумажках с водяными знаками, в смс. В мужчинах и женщинах, которые оставляли свой эпидермис под нашими ногтями.
Я думала, что ведь никто никогда меня ни от чего не защищал. Хотелось верить, что это просто потому, что меня никто никогда не обижал по-настоящему. Что было просто не от чего защищать. Я осмотрелась: Аланик лежал на полу, свернувшись калачиком, Лилит и Бурая укрывали его одеялом и пытались всунуть под голову подушку. Текки сидела, прислонившись головой к стенке, и жевала пластиковую соломинку, глаза у нее были на мокром месте. Дарк наливала водки. Себе и мне. Я пошла в ванную и уперлась лбом в жирное зеркало, прямо в надпись. Глупый, нефункциональный и театральный жест. Меня есть от чего защищать, зло подумала я. Я посмотрела на себя: зеленоватое лицо, чересчур ярко накрашенный рот, в разводах помады лоб. Меня есть от чего защищать. От всего этого.
Я зажмурилась. Я попыталась плакать, но у меня не получилось. По привычке, я не подпускала боль слишком близко. Это похоже на рвотный позыв при пустом желудке. Меня начало трясти — такое иногда случалось, если я долго не ела и принимала алкоголь. Дрожь становилась все более крупной и плавной — я потихоньку успокаивалась.
Она подошла сзади и начала ладонью вытирать мне лоб. Заурчал от горячей воды кран. Она намыливала руку и спускала розовую пену. Снова намыливала. Снова спускала.
— Я заберу тебя отсюда, — глухо сказала она мне в затылок.
— Куда?
— К себе. Лилька сильная, а ты — слабачка.
