раскладывавших перед ним колоду Таро, арканам которого он отчего-то верил.
С нынешней провидицей Пётр прежде не знался, хотя та имела весьма широкую клиентуру в Петербурге и уже давно была отрекомендована ему вполне положительно. Сегодня, наконец, он набрал её номер, и ему назначили время.
Гадалка жила на Мастерской, куда, наняв такси, Легкоступов добрался менее чем за четверть часа. Стояла середина мая — пора бодрая и чистая, словно недавно из душа. Конфетная фабрика «Жорж Борман», что на Алексеевской, заливала окрестности коричневым запахом шоколада.
Дверь открыла сухощавая, точно грифель, дама. Её пышные пепельные волосы, начёсанные шапкой и спадающие до плеч, выглядели странно неподвижными — вероятно, на них не пожалели лака.
Легкоступов представился.
— Милости прошу. — Хозяйка, шурша фиолетовым платьем, причудливым и старомодным, отступила вглубь коридора. Вся целиком — пепельная причёска, фигура, платье, браслеты и перстни с минералами — она производила впечатление одновременно чего-то роскошного и жалкого, как мокрый павлин.
По длинному узкому коридору, где Пётр прошёл, точно поршень, гоня перед собой ветер, гадалка провела гостя в комнату. Там не было ни воскурённых фимиамов, ни таинственного полумрака, ни эзотерических гравюр на стенах, что Легкоступову определённо понравилось. Посредине, под вишнёвым шёлковым абажуром стоял круглый стол, покрытый скатертью из тяжёлого гобелена; стулья подле стола благородно возносили высокие готические спинки. Прочая мебель также была старинной и добротной, а мелкие изъяны, свидетельствующие о честной, непрекращающейся и поныне службе, лишь добавляли ей того обаяния и породной основательности, какие присущи всякой старине, будь то чеканный потир или окаменелый трилобит. В книжном шкафу, на ореховом буфете, с краю массивного стола и даже на подоконнике (Легкоступов улыбнулся такому нарочитому чернокнижию) в кожаных переплётах, с махрами по краям жёлтых страниц и поблекшими мраморированными обрезами стояли и лежали всевозможные фолианты, кварты и октавы. Однако в целом, включая разведённые опоясками портьеры, всё было довольно стильно. Только лучащийся куб террариума, подсвеченный сверху люминесцентной лампой, выпадал из интерьера всей своей стеклянной геометрией, — там, на песчаном дне с камнями и декоративным валежником, застыли в безучастном созерцании прозрачного узилища несколько пятнистых эублефар.
Присев по приглашению хозяйки на готический стул, Пётр не заметил, как на столе возник поднос с двумя рюмками и графином, полным — в тон платью — чего-то фиолетово- тягучего.
— Отведайте моей ежевичной, — радушно предложила гадалка и не удержалась от похвальбы: — Прелесть что такое.
— Извольте, — немедленно согласился Пётр.
Хозяйка наполнила обе рюмки всклень и, аккуратно отпив из одной, положила перед собой колоду карт. Легкоступов тоже пригубил «ежевичной», сосредоточенно отследив путь наливки по пищеводу.
— Ну-с, на что же гадать? — разминая пальцы, поинтересовалась хозяйка. — На суженую, на сделку или так — что в жизни будет?
— Что будет, — кивнул Легкоступов. — Развеем мрак грядущих дней.
Хозяйка удовлетворённо пожевала губами.
— У вас ловкие руки, — заметил Пётр.
— Вы правы. Мои руки могут скопировать любой почерк и отличить на ощупь пять разновидностей льда, соответствующих пяти степеням одиночества. — Ворожея помолчала. — Скажите, знакомы ли вы с Таро?
Пётр ожидал, что гадалка спросит об этом, и заранее решил не настораживать её своей осведомлённостью.
— Так… — Он неопределённо повёл рукой в пространстве. — Петь не умею, но люблю.
Большею частью пребывая в области довольно конкретного знания, Пётр Легкоступов, тем не менее, на рубежах своих чувств и мыслей постоянно замечал какие-то тени, движения и шорохи — что-то вроде призраков бокового зрения, потусторонней музыки в гудящем тоннеле подземки. При этом таинственность и неуловимость пограничных движений странным образом выступали гарантами их истинности: ведь чувства непосредственные — Пётр полностью отдавал себе в этом отчёт — постоянно обманывают человека: язык наделяет перец качеством огня, зрение приписывает чашке свойства отражённого ею света, слух жалует рояль особенностями колеблемого воздуха — и так во всём. Но что-то иное грезилось порой Легкоступову за привычным фасадом предметов — невнятный пожар в недрах всякого вещества. Это иное манило и пугало его, ибо он, имея подчас способность с холодным вниманьем взирать на червя, будильник, сурепку, понимал, что увидеть сущее во всех его проявлениях таким, каково оно есть — своего рода самоубийство.
Гадалка проворно отделила двадцать два старших аркана от колоды «малого ключа» и принялась — по правилам, левой рукой — раскладывать их на середине стола. Вскоре на гобеленовой скатерти сложился треугольник по семи карт в каждой стороне, а оставшийся Безумец лёг в центр фигуры.
— Это — Божество, непознаваемая сущность мира. — Хозяйка очертила треугольник ножкой рюмки, которую только что допила до конца. — А это — человек. — Она указала на Безумца.
Отставив рюмку, она взяла колоду младших арканов и начала выкладывать вокруг треугольника большой квадрат — по четырнадцать карт в стороне, сообразно мастям: чаши, пентакли, жезлы и мечи. Легкоступову всё это было в общих чертах известно — и по оккультной литературе, и по практике прошлых гаданий, — однако он не перебивал ворожею, стараясь отметить малейшую фальшь, чтобы определить для себя меру доверия к предсказанию.
— Квадрат — это ощутимый и зримый физический мир, — продолжала хозяйка, — он равен ядру — Безумцу, и это значит, что весь зримый мир отражается в сознании человека — он есть сумма его представлений о мироздании. Но помимо сознания, в Безумце заключена душа — она есть центр треугольника непознаваемого мира. Выходит, что Безумец окружён двумя мирами, и оба они, в свою очередь, отражены в нём. Таковы представления Таро о сакральных связях между Божеством, человеком и вселенной.
Точным кошачьим движением, с каким-то первобытным магизмом (так обезьяна ловит на лету стрекозу, небрежно вынимая её из воздуха) гадалка взяла графин и наполнила свою рюмку. Пётр, не жалуя торопливость в подобных делах, качнул головой и от «ежевичной» отказался.
— В Таро нужно входить осторожно, маленькими шажками, как Аладдин входил в город духов, — доверительно сообщила ворожея, — чтобы величие лестницы миров не показалось новичку безосновательным, обещающим, но не дающим. Или же, наоборот — чтобы Таро не взорвало своим великолепием слишком узкий мозг. — Хозяйка поднесла рюмку к губам и, запрокинув голову, выпила, причём пепельная её причёска, словно шлем Агамемнона, не шелохнулась ни единой прядкой. — Чтобы понять Таро, нужно знать главные положения герметичных наук: алхимии, магии, каббалы и астрологии. Нужно понимать их четверичность — тетрада стихий алхимии, все эти ундины, эльфы, сильфы и гномы, все эти «йод», «хе», «вау», «хе» и астрологические стороны света… Словом, четырём мастям «малого ключа» соответствуют четыре первоначала, четыре класса духов, четыре части человека, четыре апокалиптических зверя и четыре буквы имени Божества. Кроме того, в каждой масти фараон означает огонь, сивилла — воду, всадник — воздух, а вестник — землю. И также по числам. Но без старших арканов вся эта карусель…
— Я признателен вам за то, — не выдержал Легкоступов, — что вы обошлись без оккультной французской басни об иерофантах, доверивших сохранение мудрости Тота карточному пороку, однако нельзя ли ближе к делу — я, право, спешу.
Гадалка посмотрела на гостя, как на большое и вредное насекомое.
— Быстро, конечно, только кошки… — заметила она. — Вижу — гадать вам не на любовь и венец…
Хозяйка поднялась из-за стола, подошла к террариуму и, запустив руку в хрустальное нутро («Опытная модель ирия, — отметил Пётр. — Рай для рептилий»), одну за другой выудила оттуда три эублефары. Нежно-бархатистые, словно припудренные пыльцой, с шоколадными пятнами по кремовому фону, ящерицы недвижимо замерли на столе. Они лениво моргали на свет, обманчиво неуклюжие со своими толстыми, как бутылки, хвостами, и сквозь их ушные перепонки розовато — навылет — просвечивались порожние черепушки.
— Карты выберут темнотники, — сказала гадалка. — Только прежде подержите каждого в руках и нашепчите обещания.
— Какие обещания? — удивился Легкоступов — никогда прежде он так карты не загадывал.
— Кому — ириску, кому — щей миску. — Хозяйка удовлетворённо улыбнулась. — А я думала и объяснять ничего не надо… Обещайте, что хотите — выполнять не придётся. Память у темнотников короткая: видите — в темечке-то пусто.
Пётр по очереди взял каждую эублефару — податливые тельца мягко, точно шёлк, пластались в ладони — и, стыдясь своей оторопелости, весьма неоригинально посулил одной ириску, другой — арбуз, а третьей — свиной хрящик. Пока он дурачил доверчивых зверушек, гадалка выключила лампу над террариумом и распустила на портьерах опояски. Как только Легкоступов вернул на стол последнего темнотника, хозяйка предупредила:
— Теперь — полминуты ночи, — и плотно задёрнула окно.
Ослеплённый не столько густотой, сколько внезапностью сумрака, в первые мгновения Пётр ничего не видел. Потом он разом уловил на столе невнятное движение и упругий шорох, точно спорхнул со скатерти бражник. Но тут гадалка вновь развела портьеры и оказалось, что эублефары уже переместились в центр стола, где была разложена (в виде заключённого в квадрат треугольника с Безумцем посередине) колода Таро — там ящерицы, тревожно вздымая и опуская бока, замерли каждая на своей карте.
— Смотрите, все три выбрали, — искренне удивилась хозяйка. — Иной раз они, бестии, и одну-то не загадают! — Она вынула из-под темнотников карты. — Надо же, все чёрные — воля и сила…
Ворожея бережно вернула помощников в террариум, зажгла им лампу и села к столу на прежнее место. Запомнив выбранные арканы и отметив один как сигнификатор, она собрала и тщательно перетасовала колоду. Следом хозяйка сняла четыре карты и Легкоступов понял, что, коли карты сняты по количеству букв в его имени, то раскладываться будет «Голубь». И это, действительно, оказался «Голубь», но несколько иной, особенный. Пётр знал примерные значения всех «ключей», однако это были прямые значения, в случае же комбинаций — «с кем карта вышла», — которых было превеликое множество, он не осмеливался давать свои толкования, поэтому, ничего в раскладе не поняв, вид принял нарочито безучастный. Гадалка, напротив, изумлённо выгнула брови и отчего-то внимательно, как в трактирный суп, вгляделась в гостя. Затем она, опять на собственный лад, разложила «Жемчужину Исиды», хотя повторное гадание, насколько знал Пётр, не приветствовалось и даже считалось вредным, потом — «Чашу судьбы», следом — «Кельтский крест», который просто был чёрт знает что, и в завершение по всем дотошным правилам исполнила «Яшмовую скрижаль». По ходу расклада, в мельтешении двоек, всадников, Колесниц, шестёрок, тузов и Повешенных, ворожея, казалось, удивлялась всё больше и больше, пока наконец не впала в форменный столбняк. Глядя на неё, Легкоступов ощутил какую-то нестрашную тревогу, словно проглотил кусочек льда.
— Вот что я скажу вам, милостивый государь, — очнулась хозяйка. — Быть вам скоро в большой силе и славе — высоко взлетите, не всякая птица на те небеса посягнёт… Но будет это чёрная слава. Перемены в судьбе вашей наметятся со дня на день после одной знаменательной встречи. — Гадалка выразительно замолчала. — Вы сами стремитесь к своему жребию — в нём ваша судьба и погибель. Великая судьба — страшная погибель… А больше вам знать ничего и не надо — только хуже выйдет.
По Офицерской улице нёсся трамвай — железный грохот под номером тридцать один. Легкоступов ускорил шаг и поспел к остановке как раз вовремя. Двери за его спиной сошлись и он задумчиво присел у окна. «Пожалуй, в ближайшее время следует отнестись внимательно к новым знакомствам…» — это всё, что пришло на ум искушённому герменевтику. Пётр имел изрядное представление о повальном недуге всех ворожей — пафосу и страсти к гиперболе, поэтому пророчество не слишком его озаботило. Напротив, оно ему польстило — как человек артистический, а стало быть, немало подверженный гордыне, внешне в повседневье он был весел, подчас — до легкомыслия, общителен, иногда — до вымогательства чужого мнения, любил казаться самобытным, порою — до каприза, однако вместе с тем он был совершенно уверен в своём превосходстве над окружением, случалось — до надменности.
Впереди Петра ждал приятный вечер у князя Феликса Кошкина — креза и повесы, ввиду неокончательной умственной и душевной состоятельности слепо, до обожания благоволящего богеме и вообще людям сколь-нибудь знаменитым. (В своё время, желая прослыть оригиналом, Феликс подсчитал цену человека: он разложил тело на элементы и вывел их суммарную стоимость. Оказалось, что средняя цена человека весьма невелика — около четырёх рублей ассигнациями.) Впрочем, общество князя вовсе не было тягостным, ибо несостоятельность его
