пополудни убывает. Так вода обращается два раза в сутки…»
Пригодится тем, кто следом пойдет. Через год ли, через десять лет. А пускай и век спустя.
В штюрманскую рубку заглянул Прончищев. Семен низко склонился над журналом — пришептывал про себя слова: «Привезенные с берега стволы по крепости своей… настоящим камнем сделались… от вод и морского воздуха…»
Вид у штюрмана печальный.
— Что грустен, Семен?
— А, это ты. Да вот корябаю и печалуюсь.
— Время нашел. Ходко идем. Ветер славный.
— Отчего в мире так много несправедливости? Какой-нибудь виршеплет сочинит гекзаметр. Ах, ох! Уже и имя в анналах. Богомаз красками намалюет на доске или холстине — туда же. Имя его у всех на устах. А кто о нас, штюрманах, словечко замолвит? Сколько мы с тобой, Василий, лоций перечитали. Все безымянные. Точно это писарская закорючка.
В ответ Прончищев залился смехом:
— «Аз есмь голоден и холоден, и наг, и бос, и всем своим богатством недостаточен». Утешу тебя. Пошли.
На капитанском мостике Прончищев сунул Семену зрительную трубку.
Впереди маячил неведомый остров. Груды камней. Чайки на скале. Посветлевшие от близкого дна прибрежные воды.
Матросы высыпали на палубу. Кто ж отсидится в такую минуту в трюме! Остров, остров! Еще никем не знаемый…
«Якутск» вплотную подошел к береговой полосе. Бросили трап. Сутормин понес на землю треногу из тонких палок. Челюскин подвесил под треногой квадрант. Струна натянулась. Отвесная ее линия означала зенит.
Жмурясь, Семен наблюдал за солнцем. Час, второй… Тень от колышков становилась короче. Вот она перестала уменьшаться. Штюрман навел на солнечный диск визирные нити диоптров. Нужный угол. Так, так… Он листал книжку с астрономическими таблицами. Вычислил местонахождение открытой земли. 74 градуса 25 минут.
Матросы наблюдали за действиями Челюскина. И когда он негромким голосом назвал координаты, четыре обычные цифры, команда возликовала. Полетели вверх шапки, рукавицы, латунные тарелки. Прончищев подошел к кромке зеленоватой воды, подсвеченной снизу придонным, никогда не тающим льдом, омочил лицо. Неподобающе своему лейтенантскому званию, обеспамятев, заложил пальцы в рот и выдал такой чистый деревенский свист, что хохочущие матросы кинулись его качать.
Качок, второй. Прончищев тряхнул головой, убрал со лба волосы и свистнул еще бойчее.
Послышались восхищенные возгласы:
— Сразу видать голубятника.
— Аж в ушах трезвонит.
Свистом Василий смахнул с прибрежных камней стаю морских чаек. Точно подхватив эту пронзительную трель и расщепив ее на сотни тонких ниточек беспокойного писка, чайки потревоженно зависли над островом.
Первому открытому острову дали имя самое простое — Каменный.
Название придумал Челюскин.
СКОРБУТНАЯ БОЛЕЗНЬ
Даже на большом корабле, не говоря о сорокапятиместной дубель-шлюпке, настроение командира, каждый его шаг, мимолетное замечание становятся известными экипажу. От моряков не укрылось, что в последнее время Прончищев сильно сдал. Болезненная бледность щек, веки припухшие, круги под глазами. Цинга. Она поразила уже нескольких членов команды…
Матросы Прончищева любили. Держит себя со всеми ровно. Никакой заносчивости. Не гнушаясь самой тяжкой работы, мастерил дубель-шлюпку. Со всеми наравне питался. То же варево из солонины, та же гречневая или пшенная каша из одного котла. Лишнего фунта коровьего масла не позволит. А ведь хворает.
Челюскин слышал, как матрос Федор Сутормин, стоя за штурвалом, делился с боцманом Медведевым:
— Ныне, Степан, лейтенант наш кровью харкал. Отер рот платком. Как красную малину в него собирал.
— Подлая хворь… Сегодня еще двое залегли.
Сутормин ругнулся.
— Что же наш лекарь глядит?
— Что лекарь? Нет лечения от цинги. Я еще раньше справлялся. Одно слово — цинга скорбутная…
— Скорбутная.
Боцман вздохнул:
— Татьяна Федоровна убиваются…
Сутормин крепко держал штурвал, поглядывал на компас.
— К нашим ныне приходила. К цинготным.
Таня навещала заболевших цингою матросов. То банку с вишней в патоке принесет. То кипяток можжевеловой лапкой заварит.
Близких рядом никого. Маются, бедняги. Рады ей в трюме. Хоть кровей и дворянских, а мужиков понимает. Поит больных можжевеловой водой.
— Спасибо за вашу заботу.
— Времени свободного много. Куда ж мне его девать?
Молодой матросик свешивает голову с верхней подвесной койки.
— Чего бы рассказали, Татьяна Федоровна. Занятно у вас выходит.
— Уж не знаю… Ничего и не припомню.
— А вы про любовь.
Она рассказывает про боярина Кучку, про двух его беспутных сыновей. Князь Данила призвал их к своему двору, и полюбились братья княжеской жене Улите Юрьевне. Всех трех дьявол разжег. И порешили влюбленные лютой смерти предать Данилу. Потом кара настигла злоумышленников. Князь Владимир братьев казнил, а Улиту Юрьевну — ту обезглавил.
Где там море Ледовитое, где шторма, где болезни? Слушают матросы лейтенантову жену. Цикают на того, кто кашлянет. Не мешай, дурень. Такая сказка. А может, не сказка. В жизни не такое бывает. Э-эх, неверная Улита, Улита Юрьевна. Да и братья хороши — на кого позарились?
Век бы слушать… Да вон склянки бьют вечернюю тапту. Наверх пора. Облачаются в парусиновую робу, напяливают меховые шапки.
Люк-окошко в небо заволокло водяной пылью. Подымайсь! Узенький трап шатается. Ступени скрипят под тяжестью башмаков.
Крупная волна отголоском вчерашнего шквала подкидывает судно. В снастях — вой. Весла вырываются, не желают признавать власти рук.
— Подмогнем, ребятки, парусам! Пашла, пашла, пашла…
А Таня остается в трюме с шестью цинготными больными.
Вздыхает:
— Вот такая история про Улиту…
