жениться, если бы хотел.
— Гертруда, Гертруда, где же ты? — раздался чей-то голос. Женщина поспешно вышла.
— Ах! Меня зовут на кухню, — сказала она.
Оставшись один, молодой граф беспокойно зашагал по комнате; зловещий огонь блестел в его глазах.
— Когда дело идет о любви, тогда не шутят и родного отца не щадят, — прошептал Курт. — Он знает, что я люблю Розалинду, и смеется, считает мои чувства ребячеством; и сам, предатель, отнимает у сына любимую женщину. Очень хорошо жениться в его лета! Если у него будут дети, сын, это значительно уменьшит мое наследство; по счастью, я старший. Но нужды нет!
Он остановился, подозрительно огляделся вокруг и вынул из-за пояса маленький кинжал. Странная улыбка появилась на его губах, когда он его рассматривал.
— Обращается со мной как с ребенком. Деспотизм его тяготит меня, — проговорил он, тяжело вздыхая. — А если мне от него избавиться? Здесь много собралось людей, ненавидящих его, и никто не заподозрит меня, а я одним ударом стану хозяином!
Он замолчал, но все дурные страсти отражались на лице его, когда он тщательно пробовал тонкое острие оружия на медальоне, висевшем на его шее на золотой цепочке.
«Бедный Рабенау, — подумал я. — Твой сын намеревается пролить твою кровь!»
Вдруг я вздрогнул: за Куртом бесшумно появился граф Лотарь; у него было встревоженное выражение.
— Не стыдно ли тебе, Курт, думать о самоубийстве? — сказал он, кладя руку на плечо сына.
Молодой человек глухо крикнул и выпустил из руки кинжал. Граф привлек его к себе.
— Дорогое мое дитя, успокойся, — сказал он кротким и нежным тоном, какого я не подозревал в его звучном голосе. — Я слышал твой крик отчаяния, когда говорил Розалинде о любви. Теперь я отправляюсь в путешествие, из которого, может быть, не вернусь. И так я оставляю тебе свое незапятнанное имя, значительное состояние, скопленное разумной бережливостью, но не скупостью — слышишь, Курт? — и уступаю тебе свою невесту, свою любовь. Я возьму с нее слово выйти за тебя после моей смерти. Доволен ли ты, любимый мой сын?
Лицо Курта преобразилось, что было понятно после планов, которые я слышал; тем не менее, лицемер прослезился и бросился на шею отца.
— Останься, отец. Я ничего не хочу, только живи.
Искренен ли он был? Это знают только
Граф отер лоб и, сжимая в своих руках руку сына, продолжал:
— Люби Розалинду как самое драгоценное мое наследие; в ней я завещаю тебе само мое сердце. Борись со своими дурными страстями, своим капризным и тираническим характером; не заставляй мою душу мучиться сожалениями, что взял с Розалинды обещание стать твоей женой. Я оставляю тебе огромное богатство; но помни, Курт, что одним золотом не купишь ни любви, ни преданности. Будь добр к твоим вассалам, как я старался это делать; строгость должна быть уравновешена справедливостью и снисходительностью. Вовремя сказанное доброе слово больше покоряет сердце, чем мешок с золотом. Честность и великодушие — вот невидимый герб благородного человека. А теперь, да благословит и да хранит тебя Бог! — Он отошел от Курта и прибавил повелительно: — Поди к Розалинде, но просто, без ломанья, и попроси ее сойти в сад через полчаса.
Он жестом простился с ним и вышел.
Оставшись один, я ощутил необъяснимое волнение. Значит, Рабенау знал, что приговорен к смерти, и его спокойствие в такую ужасную минуту внушало мне невольное уважение.
Я вышел из укрытия и вернулся в большую залу; но едва туда вошел, как ко мне подошел граф Лотарь и тихо сказал:
— Идите за мной, граф фон Мауффен, мне надо с вами переговорить.
Голос его звучал строго, и я понял, что дело касалось чего-то важного. Он провел меня в свою спальню и, как только затворилась за нами тяжелая дверь, сказал:
— Я уже говорил вам однажды, что вы можете быть спокойны за свои богатства только, пока я жив, но через несколько часов меня в живых уже не будет. У меня похитили шкатулку, ценность которой для меня неисчислима, потому что в ней секретные документы и планы, словом, работа целой жизни, подающая доказательства того, что я такой же лже-граф фон Рабенау, как и лже-приор бенедиктинцев. — Он скрестил руки на груди, и глаза его сверкнули: — Я — Мауффен, ваш младший брат, исчезнувший ребенок вашей несчастной матери. Никто, кроме меня и той, кого считают моей матерью, не знает этой тайны; только нам двоим отец, умирая, открыл истину. Доказательства же того, что я только что сказал, находятся в похищенной шкатулке.
У меня вырвался крик ужаса и изумления. Я вспомнил пустую колыбель; ребенок, которого не могли найти, был он. И этот бледный, приговоренный к смерти красавец был единственным существом, близким мне по крови.
— Вы — мой брат? — говорил я, точно оглушенный ударом.
— Да, — произнес Рабенау, — а взамен того, что я спасаю наши богатства, открывая вам, что их могут похитить, поклянитесь мне торжественно, что никогда ни одно слово обо всем этом не дойдет через вас до моего сына и его невесты. Пусть они оплакивают меня таким, каким любили. Великодушная женщина, любящая меня, как своего настоящего ребенка, меня не предаст; по сердцу я всегда был ей сыном.
Если можете, Гуго, окажите мне услугу. Вы хитры и смелы: овладейте шкатулкой, которую у меня украл карлик; она в руках двух проклятых монахов, Бенедиктуса, желающего быть приором, и Санктуса. Мне изменил Бертрам, этот подлый висельник, которого я кормил, награждал золотом и удостаивал доверия. Я не хочу марать руки его кровью; но скажите ему, — он выпрямился, и глаза его вспыхнули, — что, несмотря на деньги, полученные этим Иудою за мою жизнь, он погибнет жестоким образом; пусть, в тяжкий смертный час, вспомнит эти слова, которые я поручил передать ему. — В эту минуту взор его помутился и стал неподвижен. — Вы умрете все вместе, — сказал он глухим и странным голосом. — Ты, он и она, все.
Он вздрогнул и как бы очнулся. Я же онемел и стоял озадаченный; но, много лет спустя, предсказание исполнилось буквально: мы умерли все вместе.
— Итак, прощай в этой жизни, брат Мауффен, — сказал он своим ясным голосом, протягивая мне руку.
— Лотарь, — проговорил я, впервые называя его этим именем, — дай мне обнять тебя, моего брата и единственного родного. У меня останутся воспоминания об этом поцелуе и о том, что я имел братом одного из благороднейших и доблестных рыцарей. Прими мое обещание сделать все возможное, чтобы вернуть твою шкатулку; я сберегу ее, и всякая компрометирующая тебя бумага будет уничтожена.
Взволнованные, мы обнялись, как и подобало двум честным рыцарям. Потом Лотарь дал мне бывший на его пальце перстень.
— Прощай, Гуго! Сохрани это на память обо мне, — сказал он, и мы расстались.
Я вернулся в залу, но Розалинды там не было; она, вероятно, ушла с праздника. Увидев, что похищение было невозможно на сегодня, я простился и вернулся домой.
Через день после этого тревожного вечера, я отправился к Берте за новостями. Она рассказала мне, что Рабенау нашли убитым на поляне около дороги и что накануне вечером тело было перенесено в его замок. Подробностей она не знала, не видав еще Бертрама, продолжавшего пока свою роль приора в монастыре.
Меня осаждали грустные мысли: Рабенау умер; этого обаятельного человека, за два дня до того полного жизни и силы, я ненавидел и считал своим соперником. Теперь же все эти чувства растаяли при мысли, что он был моим братом и что его уже не стало. Я решил поехать в замок Рабенау отдать последний долг покойному и, вместе с тем, высмотреть случай похитить Розалинду, потому что глупо было бы оставлять ее Курту.
На другой день я отправился в замок. На самой высокой его башне развевался черный флаг, возвещая всем о кончине владельца; подъемный мост был опущен и дворы полны народом; оруженосцы, конюшие и пажи в ливреях благороднейших домов держали господских лошадей или беседовали вполголоса с растерянными бледными служителями замка, застывшими в мрачном, безмолвном отчаянии. Мне сказали, что все были в капелле, а один рыцарь, поднимавшийся на лестницу вместе со мною, заметил:
