расстались.
На другой день, едва дождавшись условленного часа, Ведринский уже явился к адмиралу, и тот запер тотчас же дверь на ключ.
Георгий Львович добросовестно постился, провел день в уединении и молился.
Заметив на столе не виданную им раньше шкатулку, он поспешно подошел и стал ее разглядывать. Это был сандалового дерева и с разноцветной фигурной инкрустацией ларец, выложенный внутри золочеными пластинками с кабалистическими знаками.
Иван Андреевич доставал из него целый ряд предметов: двенадцать маленьких серебряных треножников, широкую, в виде таза, золотую чашу, инструмент вроде флейты с красной эмалью, и целую коллекцию флаконов различной величины, закупоренных разноцветными пробками. Своему юному приятелю адмирал подал один флакон и маленькую губку.
– Идите в мою уборную и возьмите ванну, а после того натрите все тело этой жидкостью. Затем наденьте тунику, которая лежит там на кресле, и возвращайтесь сюда.
Ведринский в точности выполнил полученные наставления. Жидкость, при втирании, сильно щипала ему тело, точно электрическими уколами; туника же оказалась длинной рубашкой с широкими рукавами из какой-то удивительно прозрачной, как газ, ткани, слегка трещавшей, когда он двигался, и прилипавшей при прикосновении к коже. Белое, с узкими серебряными полосками, покрывало назначалось для чалмы, чтобы скрыть волосы.
Войдя снова в первую комнату, Ведринский нашел адмирала в таком же, как и у него, длинном белом одеянии и чалме; серебряный кушак опоясывал его. Иван Андреевич расстилал на полу ковер из мягкой красной материи, вышитый кабалистическими знаками. Вокруг стояли двенадцать треножников, а посредине чаша, уже наполненная густой темной жидкостью. Адмирал указал Ведринскому сесть на ковер около чаши, скрестив по-восточному ноги; после этого из трех, имевшихся в его руках, флаконов, он наливал разной густой, как деготь, жидкости на треножники и, взяв флейту, также вступил на ковер, став против Ведринского, но по другую сторону чаши. Шепча размеренным голосом непонятные для сотоварища заклинания, Иван Андреевич поклонился сперва на все четыре стороны, а потом поднес к губам флейту.
Послышалась странная мелодия, то с глубокими, то с резко вибрировавшими переливами. Но Ведринскому казалось, что флейта сама играет, адмирал же только оживляет ее как будто своим дыханием, – до того своеобразны были издаваемые инструментом звуки. И по мере того, как в пространстве разносилась эта захватывающая музыка, в воздухе сверкали огненные лучи, которые рассыпались спиралями и летали над ковром. Ведринскому пришла мысль, что это сгущались и становились видимыми странные, производимые флейтой звуки. В то же время, огненные нити принимали иногда вид снежных, быстро носившихся хлопьев, а когда который-нибудь из них падал на треножник, на том вспыхивали разноцветные огни – красные, желтые, зеленые, синие, белые, распространяя ослепительный свет, отливавший всеми цветами радуги. Наконец загорелась чаша, а оттуда вырвалось фиолетовое пламя и повалил густой дым с острым, хотя и живительным, запахом.
Ведринский скоро почувствовал себя словно пьяным. Члены его деревенели и становились тяжелыми, как свинец; фиолетовый дым все усиливался, волнуясь и собираясь в густые облака; аромат делался все более одуряющим, флейта играла с головокружительной быстротой, а вместе с тем ощущения Ведринского принимали другой характер. Свинцовая тяжесть сменилась такой легкостью, что ему казалось, будто он носится над ковром, и его охватило состояние экстаза…
Вдруг густые фиолетовые облака рассеялись, и изумленный Ведринский увидел, что комната, где он был, исчезла, а перед ними тянулась дорога, обсаженная вековыми деревьями, и в конце ее виднелась высокая и толстая белая стена с небольшой узкой калиткой. Как будто так и следовало, они с адмиралом шли по этой дороге, и, когда приблизились к ограде, открылась калитка, а индус в белой одежде и с бронзовым лицом пригласил их войти. Они вступили в роскошный сад, наполненный цветами; всюду били фонтаны и вскоре между зеленью показались крыша и колоннады дворца. Адмиралу, очевидно, знакома была местность; он уверенно и быстро шел вперед. Затем они очутились на широкой площадке, посередине которой бил серебристый фонтан, размерами превосходивший другие. Ведринский был очарован роскошью окружавшей природы и разглядывал чудное здание. Дворец был невелик, но своими воздушными балконами, башенками, резными, точно кружево, аркадами и снежной белизной стен он казался сказочным жилищем какого-нибудь волшебника.
Адмирал со своим спутником подходили уже к обширной террасе; но вот на верхней ступеньке спускавшейся в сад лестницы показался человек, приветствовавший их жестом и улыбкой…
Он был высок ростом, худощав и в длинном широком, белоснежном полотняном одеянии; легкая чалма из кисеи покрывала голову, а шелковый с бахромой кушак опоясывал стан. Трудно было бы определить его возраст. Борода была с проседью, а глаза между тем блестели молодым огнем, и ни одной морщины не замечалось на атласистой бронзовой коже лица. Во взгляде его чувствовалась несокрушимая сила; лучистый и ясный, он проникал, казалось, вглубь души, читая самые сокровенные мысли, но добрая улыбка смягчала общую суровость лица.
– Прости, Манарма, что я привожу к тебе без особого твоего разрешения этого жаждущего света юношу, – сказал Иван Андреевич, намереваясь опуститься на колени.
Но индус не допустил и обнял его.
– Если бы я не видел, что этот юноша обладает задатками, необходимыми для плодотворной работы, он никогда не попал бы сюда, – ответил он, улыбаясь. – Тебе же делает честь, что ты привел его, доказав этим, что не эгоист и охотно делишься светом, которым сам располагаешь. Это хорошо выдержанное испытание. А теперь, друзья, добро пожаловать под мой кров.
Он провел своих гостей на террасу, где все и расселись на тростниковых креслах.
– Тебя, друг Иван, я жду в самом непродолжительном времени, – обращаясь же к Ведринскому, не сводившему с него глаз, он прибавил: – А ты, друг Георгий, вернешься ко мне через год, – и он добродушно улыбнулся. – Я вижу по твоим глазам, что ты со страхом и нетерпением ждешь моего решения, а эта твоя скромность – хороший знак. Итак, через год я призову тебя, но остающееся время ты должен употребить на подготовку, постом и молитвой, к своему посвящению. Но и помимо того, в это подготовительное время ты, сын земли, должен воздерживаться от всякого безумства, всякой нечистой страсти и, по возможности, избегать светского шума. Счастлив тот, кто сознает блаженство одиночества и тишины: он стоит уже на первой ступени великого храма знания. Душа его начинает облекаться той светлой дымкой, которая отделяет ее от грубой толпы, кипящей нечистыми вожделениями, рвущей на части друг друга, завидующей каждому обрывку земных благ, а враждой и ненавистью отравляющей себе существование. Толпа эта не поймет отшельника, осудит его и сочтет безумным; а он убежит от ее заразного веяния и счастлив будет, потому что никогда одиноким не останется. Человек, начинающий очищаться, населяет окружающую его тишину лучезарным творчеством художественной мысли; он вызывает светлые существа, которые просветят его. Для него та пустота, которая окружает будто бы заурядное человечество, населена и живет; мозг его, освобожденный от липких флюидов, создаваемых злобным, развращенным и низменным обществом, становится восприимчивее к пониманию чудес природы и величия Всемогущего в их истинном свете. В мозгу человека-отшельника, вырвавшегося из вихря людского, загорается как бы костер, который распространяет во круг него широкую область света, являя ему живым и движущимся то, что он считал неподвижным и мертвым. Не забывай же, сын земли, что одиночество и удаление от толпы – первый шаг к сокровенному миру…
Как очарованный, смотрел Георгий Львович на прекрасное лицо умолкшего мага, ясные глаза которого любовались, казалось, каким-то далеким видением.
– Вижу, друзья мои, что будущее готовит вам страшную борьбу с адскими силами, но зато велика будет заслуга того, кто спасает душу и вырывает ее у служителей зла, – сказал минуту спустя Манарма.
Он положил руку на голову Ведринскому и тот почувствовал будто его коснулась горящая головня; потом у него явилось ощущение, точно та же огненная рука легла ему на грудь и толкает куда-то. Сначала ему казалось, что он несется в пространстве, подобно уносимой бурным порывом ветра снежинке; потом они полетел словно в мрачную бездну и потерял сознание…
Когда Ведринский очнулся, то увидел, что лежит на своей постели. С удивлением и конфузом заметил он, что было уж четыре часа дня; значит, он проспал чуть не весь день. Для него было непонятно, каким
