впиваясь в Масалитинова, когда тот этого не замечал. Ведринский обратил также внимание, что лицо Масалитинова становилось сразу сонливым, взор делался мутным и он нервно проводил рукою по лбу. Тогда Георгий Львович тотчас же заговаривал с ним и заставлял ходить, обрывая таким образом действие чар; раз он мрачным взглядом смерил Милу, и та поняла, что молодой человек напал на след ее махинаций. Наконец счаст ливые путешественники вошли в вагон, и, когда поезд тронулся, Надя перекрестилась.
– Слава Богу, что мы выехали наконец из этого проклятого места, – проговорила она. – Клянусь, никогда ноги моей тут больше не будет; я даже попрошу папу продать Горки. Может быть, Мила их купит; имение нравится ей и madame Морель, так пусть и они живут тут. Можешь себе представить, мама, – прибавила она, поворачиваясь к Зое Иосифовне, – эта бессердечная девушка не ходит уж больше на могилу матери. Вчера я была там, чтобы проститься с бедной Марусей и помолиться за ее душу. Я принесла венок и вдруг увидела на памятнике несколько сухих, увядших букетов и венков. Я позвала садовника и выбранила за то, что он не убирает старых, а он сказал мне:
– Людмила Вячеславовна всегда приносили и сами меняли цветы на могиле, так я и не смел тронуть последние, ими положенные; а они вот уже неделю, либо дней десять как не жаловали сюда.
– Да, эта особа антипатична во всех отношениях. Я очень рад не видеть ее более, да и Горки тоже. Несмотря на мой скептицизм, место это стало мне противно, – весело заметил Михаил Дмитриевич.
К нему вернулось, по-видимому, его прежнее, хорошее расположение духа; он смеялся, шутил и выказывал нежное внимание очаровательной невесте. Надя была совершенно счастлива и рассказала кстати, как тревожило ее странное болезненное состояние жениха.
– Правда, я не хорошо чувствовал себя последнее время и постоянно ощущал, точно у меня на лице паутина. Я с трудом дышал иногда, а минутами даже зрение мутилось, – отвечал Масалитинов. – Теперь же мне кажется, что с меня свалилась точно какая-то тяжесть, – прибавил он.
С наступлением ночи кавалеры ушли в свое купе, рядом с купе Замятиных; расположились удобно и скоро заснули. Но во сне Ведринский увидел вдруг расталкивавшего его адмирала и потому проснулся. Впечатление было так живо, что он сел на постели и стал озираться кругом, ища Ивана Андреевича. Вид купе мгновенно вернул его к действительности, он хотел было лечь, но вздрогнул, услыхав тяжелый, болезненный вздох. Он вгляделся в лежавшего напротив него приятеля и заметил, что тот беспокойно ворочается и глухо стонет.
– У него кошмар, должно быть, – подумал Ведринский, вставая, чтобы лучше рассмотреть кузена, так как синяя занавеска на фонаре затемняла свет и в отделении был полумрак.
Масалитинов спал, лежа на спине; он был бледен и видимо страдал. Сквозь полуоткрытые губы со свистом вырывалось сдавленное дыхание, рука была влажна и холодна, а лоб в поту. Георгий Львович встревожился и поднял голову, чтобы откинуть немного занавеску фонаря, мешавшую ясно видеть, но в это мгновение заметил в глубине купе, над головой спавшего, две светящиеся точки, окутанные черноватым дымом. Он чувствовал, как у него волосы зашевелились на голове, а на теле выступил холодный пот. Теперь он ясно видел, что эти две блестящие точки были не что иное, как два хорошо знакомых зеленоватых и фосфорически горевших глаза, а черная дымка волновалась, принимая розовато-серый оттенок. Как очарованный, смотрел Ведринский на это странное видение, но новый стон спавшего друга отрезвил его. Он вспомнил, что на пальце у него таинственное, найденное в шкатулке мавра кольцо, которое он считал талисманом.
Арабскую надпись вокруг камня он выучил наизусть по совету адмирала. В эту трудную, мучительную минуту он решил прибегнуть к силе кольца в поднял руку, повернув камень в сторону таинственного видения; арабскую фразу, считавшуюся магической формулой, он говорил, не понимая даже ее смысла. Но едва произнес он неизвестные ему слова, как зеленые глаза мгновенно потухли, образовался красный шар с чем-то вроде хвоста и с минуту заколебался; а потом он прошел сквозь стену и исчез. В то же время Масалитинов снова застонал и прижал руки к груди. Ведринского охватила нервная дрожь, но он открыл несессер, достал туалетный уксус и стал растирать виски и руки приятеля. Еще минуту спустя тот открыл глаза и сел.
– Ах, Жорж, как я благодарен тебе, что ты разбудил меня. Ты, наверно, слышал, как я стонал, потому что меня мучил отвратительный кошмар.
– Конечно, стонал, от этого-то я и проснулся. А что ты видел такое страшное во сне?
– Да глупость какую-то. Мне казалось, будто надо мной вертятся два зеленые шара, а из них исходят лучи, которые пронизывают меня, как иглами. Я задыхался, а в сердце чувствовал ужасную боль и думал, что умираю; собственно говоря, точно что-то сосало сердце. А теперь я слаб и разбит. Дай мне стакан вина; бутылка лежит в дорожной корзине, которую дамы предоставили в наше распоряжение.
Георгий Львович открыл корзинку, дал ему полстакана, мадеры и предложил жареного цыпленка, которого Масалитинов съел с большим аппетитом.
– Послушай, Миша, – сказал Ведринский, отрезая ему хороший кусок пирога, – обещай мне посоветоваться с доктором в Киеве. Нельзя допускать подобные припадки. Подумай только, ведь ты собираешься жениться. А может быть, у тебя начинается какая-нибудь нервная болезнь, которую можно остановить в самом начале.
– Ты прав, Жорж. Как только приедем, я съезжу к доктору Иванову, специалисту по этим болезням. Сам не знаю, что со мной делается. Никогда в жизни ничего подобного не бывало. Здоровье у меня всегда было превосходное, и доктор наш сравнивал меня с молодым дубом. Да, да, непременно буду лечиться.
В Киеве Замятин встретил свою семью на станции и все тотчас отправились на дачу, уже вполне устроенную. Но заметно было, что Филипп Николаевич похудел, осунулся, был чем-то, видимо, озабочен и не так весел и общителен, как обыкновенно. Несмотря на это, жизнь на даче сразу пошла оживленно, как всегда у Замятиных; знакомых из Киева наезжало много, а собрания и пикники шли без перерыва. Кроме того, и приготовление приданого заняло Надю, которая сразу повеселела, когда очутилась в привычной обстановке. Масалитинов оправился, и тревожные явления не повторялись, а поселившийся у него Ведринский следил за его здоровьем с братской любовью.
XIII
Оставшись вдвоем в Горках, Екатерина Александровна с Милой тоже жили превесело, часто бывали у соседей и принимали у себя. Дача на островке никогда не видела такого оживления за все время своего существования. Граф Бельский был частым гостем, и г-жа Морель принимала его с распростертыми объятиями, пламенно желая, чтобы он женился на Миле; но та не разделяла ее вкуса, хотя относилась очень благосклонно к молодому графу и любила его общество, потому что он в избытке обладал тем же живительным током, который Мила так любила вдыхать.
Бельский был очень красивый двадцатидвухлетний юноша, высокий, сильный, белый и румяный, как деревенская девушка; словом, он олицетворял силу и здоровье. Мила очень ценила эти свойства, охотно беседовала и танцевала с ним, но граф Адам не был героем ее мечтаний. Она жаждала Масалитинова. И не потому только, что находила его красивее, но ее манило особое наслаждение отнять его от Нади, которую она ненавидела и не могла ей простить, прежде всего, что она именно его невеста, да еще притом любимая; а во-вторых она не могла забыть ее равнодушие к себе и холодность.
Дней десять спустя по отъезде Замятиных, как-то вечером Мила сидела одна в своей комнате; у Екатерины Александровны была мигрень, и она рано легла в постель. Мила пробовала читать, но мысли ее были в Киеве и она с ревнивой злобой раздумывала, как весело в интимной беседе проводят, вероятно, время жених и невеста. Отец обещал посвятить ее, помогать ей, наконец, дать любимого человека, и все это как только уедут Замятины; между тем прошло больше недели, а от него нет ни слова. Злобное чувство охватило ее и, поглощенная своими недобрыми мыслями, она не заметила, как у ней появилась сильная сонливость, а затем она потеряла сознание…
Открыв глаза, Мила увидела себя снова в подземелье; около кресла, на котором она полулежала, стоял отец, держа на ее челе свою холодную с тонкими пальцами руку.
– Вот ты и проснулась, крошка. Сперва выпей, а потом поговорим, – сказал Красинский, подавая стакан с розовой, ароматной жидкостью.
Мила выпила, и приятная теплота разлилась по ее жилам.
– Благодарю, папа. Твое лекарство облегчило меня, и я очень рада тебя видеть: а я уже думала, что ты забыл меня.
Красинский улыбнулся.
