для игр и отдыха; но ввиду его непомерной лености не могу согласиться прервать его занятия.
Габриэль, закусив губы и с холодным презрением смерив Готфрида взглядом, отвернулась и сказала небрежно:
— Я полагаю, Вилибальд, ты не отказался от права изменять распоряжения воспитателя твоего сына, особенно когда они налагают на ребенка непосильный труд.
— Графиня, — сказал Веренфельс, слегка бледнея, — Танкред пользовался такими вакациями до моего поступления, что по своим познаниям не может сравниться и с семилетним ребенком. Впрочем, все что я делаю, то делал с согласия и одобрения графа. Но если мои распоряжения не нравятся вам, графиня, то я готов сегодня отказаться от места.
Граф сдвинул брови.
— Перестаньте, Веренфельс; вы знаете, что я не потерплю, чтобы вы нас оставили. А тебя, милая Габриэль, я буду просить не вмешиваться в то, что касается воспитания Танкреда. Я одобряю полезные и разумные меры месье Веренфельса и надеюсь, что ты тоже будешь благоразумной матерью.
Танкред встал, покраснев от злости и готовясь возражать; но Готфрид не дал ему на то времени:
— Ступай в свою комнату, — сказал он строго. — Ты слышал, что сказал твой отец; так принимайся за занятия без всяких рассуждений.
— Но ведь это грубиян! И ты позволяешь служащему у тебя говорить таким тоном с графом Рекенштейном! — воскликнула Габриэль настолько громко, что Готфрид, уходя, мог слышать ее. — Ах, бедный мой Танкред!
Лицо се пылало от гнева, и губы дрожали.
При виде завязавшегося скандала Арно побледнел и с душевной тревогой глядел на мачеху.
Но граф, привыкший с давних пор к бурным сценам и к капризам жены, как скоро ей что-нибудь не нравилось, нисколько не смутился. Он пододвинул стул. к дивану, поцеловал ее руку и дружески серьезным тоном сказал:
— Дорогая моя Габриэль, Бог свидетель, как я счастлив нашим примирением; моя первая забота доставлять тебе счастье и удовлетворять твои желания. Ты не можешь думать, что я стал равнодушен к ребенку, которым ты меня подарила и что я отдал его с непростительной небрежностью в распоряжение человека грубого и жестокого, который мучил бы его без причины. Не в упрек тебе, так как прошлое сглажено и забыто, но я должен напомнить, что когда ты мне возвратила Танкреда, это был мальчик с отвратительными замашками, и потом лентяй и невероятный неуч. Молодая мать, слабая и любящая, как ты, не может управлять таким характером, как у него. Для этого нужен мужчина энергичный и основательный, словом, такой человек, как Готфрид, который обуздал Танкреда и заставил его сделать удивительные успехи. А потому, прошу тебя, не расстраивай плана его занятий, вполне мною одобренного, и не препятствуй власти, которую я ему дал.
— Я не могу выносить, чтобы он бил моего ребенка, моего кумира, к которому до сих пор никто не прикоснулся пальцем.
— Если кумир заслуживает, чтобы его били и иначе не покоряется, то что же делать, — заметил граф, улыбаясь. — Впрочем, будь спокойна, незначительное число наказаний, весьма заслуженных, не повредило ни здоровью, ни красоте Танкреда. Ты сама нашла, что он похорошел, и видишь при этом, что он окреп и проворен, как кошка. Когда ты узнаешь короче Веренфельса, то будешь питать к нему такое же уважение и доверие, как и я. Так прошу тебя, не держись с ним так оскорбительно, не относись к нему, как к подчиненному. Это человек самого лучшего общества, дворянин такого же древнего рода, как и мы; лишь превратности судьбы и необходимость доставлять средства жизни матери и своему ребенку заставили его принять на себя обязанность воспитателя.
— Он женат! — воскликнула Габриэль, не поднимая глаз.
— Вдовец. Старый барон, отец его, лишился своего состояния; но так как Готфрид сам был землевладельцем, то имеет большие сведения по этой части, и его опытный взгляд открыл множество злоупотреблений в Рекенштейне, которые я не мог констатировать по причине моей болезни. Этот человек с неутомимой деятельностью, с беспримерным усердием привел все в порядок, сберег таким образом значительные суммы денег, словом, сделался моей правой рукой.
— Это правда, maman, месье Веренфельс человек весьма достойный и справедливый, несмотря на свою строгость к Танкреду. Своевольный мальчик только его и боится, — вмешался Арно, счастливый водворяющимся соглашением.
— Я вижу, что должна сдаться на ваши доводы, господа, — промолвила с усилием Габриэль, принужденно улыбаясь.
— Благодарю тебя, моя дорогая, что соглашаешься со мной и нисходишь к моим желаниям, — сказал граф, целуя ее в лоб. — Теперь я тебя оставлю, так как мне нужно сделать кое-какие распоряжения, а ты, Арно, замени меня; старайся развлечь Габриэль и будь любезным, услужливым сыном.
После ухода графа Арно предложил мачехе прогуляться по саду и велел привезти кресло на колесах, которое было в употреблении у отца во время его болезни. Когда вскоре лакей подвел кресло к террасе, Габриэль сказала со вздохом:
— Экипаж мой готов, но как я доберусь до него с моим увечьем?
— Надеюсь, вы позволите мне донести вас до кресла? — спросил, краснея, молодой граф.
Очаровательная улыбка озарила лицо молодой женщины.
— Конечно, не откажу моему сыну в том, что позволяла слуге. Только умоляю вас, Арно, не говорите мне больше о грубияне, — прибавила графиня, когда он усаживал ее в кресло.
Отослав лакея, молодой человек сам повез Габриэль, и, весело разговаривая, они углубились в тенистые аллеи парка.
Эта прогулка вдвоем приводила в восторг Арно; он бы хотел нескончаемо продлить ее и остановился лишь близ своего любимого искусственного грота. Дверь из коры, покрытой мхом, вела в обширный зал из каменных глыб и сталактитов. Два окна со стрельчатыми сводами распространяли таинственный полусвет в этом убежище, исполненном прохладой. В одном из углублений грота журчал фонтан, падая в бассейн, над которым стояла прекрасная мраморная группа, изображающая Эроса и Психею. Посреди редких деревьев, образующих рощу, была расставлена прелестная мебель в виде раковин, окружавших соломенные столики; с потолка спускались лампы.
Не без труда Арно вкатил кресло в грот и, сбросив свою соломенную шляпу, вытер лоб. Затем обошел зал и нарвал букет алых роз.
— Не правда ли, здесь хорошо; воздух такой свежий, ароматный? — сказал он, подходя к Габриэли. Молодая женщина, откинув голову на спинку, сложив на колени руки, устремила взгляд с каким-то странным выражением на одну группу деревьев и, казалось, забыла все окружение.
— О чем вы так задумались, Габриэль? — Он вложил ей в руку цветы. Она вздрогнула.
— Я думала, — отвечала она, — о том дне моей молодости, который мне напомнило это место.
— Вашей молодости! Вы — олицетворенная молодость и красота! — И Арно залился веселым смехом.
— А между тем это так. Я думала о давнем времени, более десяти лет тому назад, — отвечала Габриэль с тяжелым вздохом. — Мне было тогда пятнадцать лет и три месяца. Я приехала в Рекенштейн провести каникулы у моего опекуна с моей преданной Люси, родственницей, которую вы видели у меня в Париже. И в этом самом гроте, на том самом месте, где вы сидите в эту минуту, Вилибальд сделал мне предложение. Тогда я мечтала о совсем иной для себя жизни.
И она снова вздохнула.
— То, что вы говорите, делает для меня это место вдвойне дорогим, — сказал Арно, слегка краснея. — От отчего, милая Габриэль, вы вздохнули? Не был ли то вздох сожаления? Разве вы не чувствуете себя счастливой?
— И да, и нет. Ваш отец был всегда добр, очень добр ко мне, и конечно, моя вина, что я не дала ему счастья. При виде этого грота меня охватывают воспоминания. Я помню каждое слово, каждую мысль, наполнявшую тогда мое сердце. Но оставим это; будущее светло и ясно, меня так любят и балуют. Чего я могу желать более? — Она взяла букет и стала вдыхать его аромат. Затем выбрала две алые розы и приколола их себе на грудь.
— Жаль, что у меня нет здесь зеркала; мне бы хотелось вколоть цветок в волосы; я это очень
