шелковых простынях, правда, не снимая сари, будто позируя перед камерой. Волосы черным облаком раскинулись по подушкам. Кругом кровь, много крови. Она пропитала простыни и подушки, кровью забрызгана даже стена позади искусно вырезанного изголовья. Всюду кровь...
Еще до того, как его от ужаса вырвало, комната пошла колесом, кажущиеся огненными в слепящем свете окна пятна крови на стене закружились, как огни фейерверка... окно, надвигаясь на него, тоже поплыло по комнате, и он провалился в черноту.
Окно... Он осознал, что неясный квадрат тусклого света – это окно. Он был недвижим, но не там, где... Лежал на кровати. Окно было там, где ему положено быть, если смотреть с кровати. Склоны Нанга-Парбат позолотили лучи заходящего солнца. Вытянутая в ее сторону рука была по локоть липкой. Пальцы – он ими пошевелил – слиплись. Приподняв бессильно повисшую голову, он попытался сесть и поглядеть на свою – красную? – руку. Почему красную и липкую? Под медленно вращающимся вентилятором жужжали мухи. Он повернулся. Мухи облепили ее тело, пируя на подсыхающей крови, покрывшей ее, простыни... его руку, его рубашку, лежащий между ними нож. Он наклонился над ней, отгоняя руками мух. Голова раскалывалась, желудок бунтовал. Его рассудок, казалось, отчаянно кричал, пытаясь вернуться к действительности. Касс непонимающе посмотрел на дыры в залитом кровью сари, потом на свои окровавленные руки. Скованный ужасом, он был не в состоянии пошевельнуться, еле сдерживая подступившую к горлу тошноту. Воспользовавшись его оцепенением, мухи снова облепили ее тело.
Из проигрывателя по-прежнему неслись нелепые звуки кантри-рока, отдаваясь пульсирующей болью в висках. Потом со стороны Гульмарга, постепенно нарастая и заглушая музыку, послышались звуки полицейской сирены. Недвижимо лежавший Касс не сводил глаз с трупа.
Часть первая
Временная работа
Он обладает цепкой птичьей зоркостью,
спокойной настороженностью борзой,
и, кажется, его пугает наслаждение жизнью...
А ныне он недосягаем.
1
Сожжение
– Не могу ничем помочь – видишь, занят, – насмешливо ответил Хайд, хотя в жизни не прибегал к такому несерьезному оправданию.
Будто разочарованно 'подозревая возможность уступки, голенастый бирманский кот удалился прочь. А сидевшая на выглядывавшем в беспорядочно засаженный сад залитом солнцем окне пестрая кошка вопросительно склонила голову набок. Возможно, у них имелись основания быть разочарованными. Ему хотелось сказать: 'Ты мне теперь не начальник, Шелли. Я свободный агент. Отваливай'.
Шелли молча сидел напротив на кушетке, положив рядом с собой видеокассету. Падавшее на ковер солнце было не таким ярким – как-никак конец лета. Роз, к которой присоединился бирманский кот, шумно укладывала в спальне вещи. В комнате незримо присутствовал третий. С ними был Обри, как всегда, упрекающий Хайда, на этот раз словами длинного ворчливого исповедального письма, посланного им вскоре после своей отставки. Слова, будто пощечины, отдавались в голове Хайда. 'Только собственное мнение дает свободу действий. От других людей нельзя ждать ничего, кроме бесконечных обязательств перед ними, а это прямая противоположность свободе...' Обри, объяснявший, почему он, преследуя и обрекая на смерть Малана, пошел против всех принципов и правил. Дабы примириться со своей непримиримой совестью, Обри оправдывал себя в том, что позволил личным мотивам взять верх над соображениями долга и первоочередными задачами операции.
Хайд покачал головой и провел руками по вьющимся волосам. При воспоминании об Обри – об обязательстве – он вдруг рассвирепел.
– Не могу, Шелли, – взорвался он. – Не обязан. Ты мне за такие дела больше не платишь. Я больше не служу. Так что не надейся, что я от скуки возьмусь за что-нибудь интересное или опасное.
Но даже это объяснение не прозвучало так, как он хотел. Обязан. Как ему уже объяснил Шелли – со всей убежденностью начинающего генерального директора, – он 'обязан Кассу своей жизнью. Касс спас тебя в Дели, посадил в нужный самолет и отправил в надежное место. Если бы не он, тебя бы убили'. Из-за прямоты, с какой это было произнесено, то, что он собирался сказать – а-а, плевал я на Касса, – жалко скулило в голове, словно щенок, наказанный за то, что написал на новый ковер; или одна из кошек, изодравшая дорогую обивку. А-а, плевать на Касса... Не годится, совсем не годится, потому что в глубине сознания мысль о Кассе скулила, как все наказанные щенки и кошки.
– Прошу о немногом, Патрик, – успокаивал Шелли.
Шелли пришел к нему по собственной инициативе. На табличке на двери кабинета в Сенчури-хаузе[2] с его фамилией и новым титулом еще не высохла краска. Генеральный директор Службы тайной разведки. Наконец-то Шелли, глядя на аспидную поверхность реки, мог каждое утро произносить вслух сей титул применительно к самому себе. Наследный принц старого Обри занял самый высокий пост, но старику ради этого назначения пришлось изрядно подергать оставшиеся в его руках нити.
Чтобы уйти от разговора, Хайд спросил:
– Как там старый хрыч? До меня теперь не доходит никаких сплетен. Я же теперь чужак.
– Кто? А-а... сэр Кеннет? – с неподдельной любовью отозвался Шелли. – Слыхал, что он в Вене, остановился у фрау Эльзенрайт.
– Его единственная настоящая старая любовь, – усмехнулся Хайд. – А потом? Зима на Багамах – мемуары стоят того.
– Думаю, что он по крайней мере более доволен, чем его прежняя политическая хозяйка, – возразил Шелли.
Может быть, и так. Обри ушел, осыпанный почестями и благодарностями.
А в спальне Роз демонстративно гремела ящиками шкафов, хлопала крышками чемоданов. Как бы поняв намек, Шелли пробормотал:
