разговаривала со своими маленькими плюшевыми игрушками на собственном, больше никому не известном языке. Когда родители укладывали ее голышом на меха Франчески, девочка весело поднимала голову и выпячивала грудку, издавал удивленные радостные звуки.
— Ей надо привыкать к соболям, — заявил Стах.
— Ты испортишь ее вкус.
— Разумеется, это я и намереваюсь сделать.
— Но почему бы тогда не начать с норки? Чтобы хотя бы приучить ее к самоограничению.
— Ерунда. Не забывай, что она — Валенская. Кстати, — сказал Стах, внезапно посерьезнев, — мне действительно кажется, что довольно нам жить в деревне, ты не находишь? Я сыт по горло Швейцарией и устал от нее. Как ты смотришь на то, чтобы наконец переехать в Лондон? У меня там масса знакомых. Мы сможем вновь появляться в свете, ходить в театры, принимать гостей, видеться с друзьями…
— О да! Да! Я жажду уехать отсюда. И поскорее. — Франческа замолчала, понимая, что ей больше никогда не захочется вернуться назад, в Швейцарию.
— Теперь самое время перебираться в Лондон, в тот дом, который я тебе обещал. А потом мы отправимся на поиски приключений — мы все втроем!
— Меня предупреждали насчет ваших плебейских замашек, князь! Не думайте, мне все известно о ваших похождениях во время странствий по свету. О, какие истории мне рассказывали!..
— И все — правда.
— Но теперь с этим покончено? Или вам уже наскучила семейная жизнь? — поддразнивала его Франческа, которая снова выглядела такой же красивой, как много месяцев назад.
— Прошлое забыто! У меня есть все, о чем можно только мечтать.
Он снова испытывал головокружение от того удовольствия, которое только она одна была способна доставить ему, он обожал каждую черточку ее лица, как никакого другого. Снова, как прежде, его неистовое желание встречало столь же неистовый отклик с ее стороны, и они с неописуемым восторгом сливались воедино.
«Чем скорее мы покинем Швейцарию и доктора Аллара с его клиникой, тем лучше», — подумал Стах, подняв Дэзи с материнской собольей шубы и пощекотав ей животик.
— Давай поедем в Лондон выбирать дом. Ты сумеешь до завтра собрать и упаковать свои вещи? — спросил он Франческу.
— Нет, поезжай один, дорогой. Я не хочу оставлять Дэзи на попечение Маши и слуг — с ума буду сходить от беспокойства за нее.
— Ты права. Но если я выберу дом, который тебе не понравится, ты вынуждена будешь смириться.
— Вот теперь ты заговорил как настоящий князь, — рассмеялась она. — Последний человек в мире, не знавший проблем с наймом прислуги. Я уверена, что ты выберешь лучший дом в Лондоне — ведь все они рассчитывают на тебя.
— Чем ты недовольна? Я знаю немало женщин, готовых умереть, лишь бы оказаться в твоем положении, — проворчал Стах.
— Не надо сердиться, по крайней мере серебро у нас всегда вычищено. — Она кинула в него подушкой. — Отдай мне ребенка. Ты слишком давно с ней возишься. Бедняжка, ей всего шесть месяцев, и она уже устала.
В тот день, когда Стах уехал в Лондон, Франческа отправила Машу в Лозанну с расписанным до малейших деталей перечнем предметов, которые необходимо было купить. «Должно быть, я действительно повредилась рассудком, — подумала она, — ведь Маша обязательно купит чулки не того оттенка». Но она давно запланировала провести этот день вдвоем с Дэзи. Много недель назад они уволили дипломированную сиделку для Дэзи, Маша же, несмотря на весь свой опыт бывшей кормилицы Стаха и несколько десятилетий службы у Валенских, так и не научилась стучать в дверь перед тем, как войти. Она имела обыкновение к любой момент появляться на пороге, пока Франческа возилась с Дэзи, и затем околачиваться рядом, отпуская добродушные, но ворчливые критические замечания по любому поводу. Попросить старую няньку оставить их вдвоем было совершенно невозможно, ибо это означало смертельное оскорбление в ее лучших чувствах. Франческа, сама еще так недавно вернувшаяся в мир повседневных радостей, была не способна никого обидеть.
Она удивленно взглянула на Машу, когда та вернулась на целый час раньше, чем предполагала Франческа. Пожилая русская женщина ворвалась в детскую с выражением гнева на широком, обычно добродушном лице. Ее губы беззвучно шевелились, казалось, каждая клеточка ее крепкого, плотно сбитого тела выражает невероятное возмущение.
— Маша, что случилось? — шепотом спросила Франческа. — Дэзи только что заснула, не шумите, пожалуйста.
Маша была так взволнована, что с трудом заставила себя сдержаться и говорить тихо.
— Она, эта сестра, сестра Анни из клиники — я встретила ее в магазине, — так вот, эта тварь имела наглость заявить… Понимаете, я знакома с ней много лет, и она… нет, я этого не вынесу, ох, я просто не могу повторить это вранье, эти сплетни, которые люди разносят… — Маша неожиданно оборвала свою бессвязную речь, не в состоянии говорить дальше от душившего ее гнева, и рухнула на желтую качалку.
— Маша, так что именно сказала сестра Анни? — спокойно спросила Франческа, понимая, что, в течение девяти недель находясь в депрессии, она, вероятно, совершила немало эксцентричных поступков, о которых Маше не было известно. Конечно, со стороны медсестры было, мягко говоря, нарушением профессионального долга обсуждать бывших пациентов, но годы, проведенные в Голливуде, закалили Франческу, научив не обращать внимания на самые чудовищные сплетни.
— Она сказала мне, она говорит… она… Ах, во что только не верят эти безумные люди! Она говорит, что наша бедная умершая малышка вовсе не умирала!
Франческа смертельно побледнела. Сплетни — это одно, но подобная гнусность?! Такая чудовищная подлость — говорить о ее трагедии как о чем-то несуществующем, устраивать из ее горя повод для пересудов и небылиц! Однако стоило ей взглянуть Маше в лицо, как она поняла, что здесь скрывается нечто большее.
— Я хочу, чтобы вы повторили все сказанное сестрой Анни слово в слово, Маша. Она — опасная женщина. Расскажите мне все!
— Она сказала, что малютка Даниэль, наша крошка, прожила в клинике несколько месяцев после того, как вы ушли оттуда, а потом, когда девочка достаточно окрепла, они отослали ее к мадам Луизе Гудрон, той женщине, что берет детей на воспитание…
— Они? Она не сказала, кто такие эти «они»?
— Нет, она не знает. Но самое худшее она сказала мне потом, когда я заявила ей, что это — самая идиотская ложь, которую мне доводилось слышать в жизни. Она сказала, что я могу говорить все, что мне заблагорассудится, но она знает некоторых людей, считающих себя достаточно богатыми, знатными и могущественными, чтобы просто избавиться от своего ребенка, когда им не нравится, что с ним не все в порядке. Я в ответ пожелала ей сгореть в аду, княгиня, высказала ей это прямо в лицо!
— Тише, Маша, вы разбудите Дэзи. Невозможно, чтобы сестра Анни, хотя, конечно, я была груба с ней, оказалась настолько злобной, что выдумывает теперь в отместку подобные истории. Она сошла с ума. С ней надо что-то делать. Нельзя допустить, чтобы она находилась рядом с больными людьми. Она — сумасшедшая, Маша, неужели вы не понимаете, абсолютно невменяемая!
— Ах, княгиня, это все ужасно. А что, если она расскажет еще кому-нибудь и люди ей поверят?
— Ерунда. Никто, находясь в здравом уме, не станет даже слушать ее. Князь просто придушит ее, если кто-нибудь узнает. Это все, что она вам сказала?
— Да, все. Я вышла из магазина и помчалась сюда, чтобы сообщить вам.
— Надо бы прямо сейчас позвонить доктору Аллару. Впрочем, нет, обождите. Он примет меня за такую же сумасшедшую, как сестра Анни. Вы будете моим свидетелем. Мы вместе поедем в город завтра утром и первым делом встретимся с ним. Тогда она не сможет отрицать, что говорила вам, эта тварь, эта гнусная скотина!
В дверь постучал камердинер Стаха.
— В чем дело? — сердито спросила Франческа.
