comprends pas». Никто не выказывал ни малейшего удивления. Мимо хозяев всю жизнь проходила череда безгласных, бессловесных незнакомок, и хозяева давали себе труд говорить с ними только для того, чтобы проявить вежливый интерес. Если бы Билли ответила, они все были бы изумлены.
После пяти минут неловкого молчания, проведенных за чашкой крепкого черного кофе, подслащенного всего одним коричневатым куском долгожданного сахара, сконфуженная Билли отважилась на робкое «Bonsoir» и удалилась к себе в комнату. Она была ужасно голодна. От этого единственного кусочка сахара ей неудержимо захотелось сладкого, и она едва утолила это желание двумя последними шоколадными батончиками, завалявшимися в ее чемодане. Уже совсем отчаявшись, она вспомнила, что основной трапезой у французов является обед, а не ужин, так что прошедшее кормление по американским стандартам можно посчитать за ленч. Но все равно, почему не предлагали вторую порцию, почему сами порции такие маленькие: всего одно вареное яйцо, всего один кусочек ветчины? Боже мой! И почему все отрезали по такому крохотному ломтику сыра? Размышляя об этом, мечтая о горах сдобных булочек с маслом, сахаром и изюмом, Билли наконец заснула.
Если бы она знала тогда, что обед, который ей подали в тот первый вечер, останется в ее памяти как одна из самых обильных трапез, которую ей доведется разделить под кровом Лилиан де Вердюлак! Овощной суп и кусочек ветчины считались праздничными блюдами, подаваемыми только в честь новых гостей.
Очень скоро Билли познакомилась с обычным распорядком питания и меню графини, ее дочерей и ее самой. Завтрак состоял из двух тартинок — ломтиков нарезанного наискосок поджаренного французского хлеба, намазанных тонким слоем масла и варенья, к нему подавалась большая, похожая на глубокую бульонницу без одной ручки, чашка горячего кофе с молоком. На обед перед ней всегда ставили тарелку супа из протертых овощей, оставшихся со вчерашнего дня, приправленного несколькими ложками молока, а к супу — добрый кусок, иногда и два, жареной телятины, баранины или говядины, постной, вкусной и недорогой вырезки, которую Билли никогда раньше не видела. Гарниром к мясу служили несколько небольших картофелин и веточка петрушки. Затем следовала щедрая тарелка горячих овощей, восхитительно свежих, отваренных на пару, — иногда в них еле заметно поблескивало масло. Затем наступала очередь небольшой головки сыра — его старались растянуть на два дня, — салат-латук и ваза с фруктами. Ужин состоял из яйца в том или ином виде, сыра, салата и фруктов. Билли получала около одиннадцати сотен калорий в день, в основном в виде нежирных белков, свежих фруктов и овощей.
По прошествии двух дней такой прекрасно приготовленной, элегантно сервированной и безнадежно ненасыщающей диеты Билли всерьез начала задумываться о том, как ей остаться в живых. Она совершила ночной набег на кухню, на цыпочках, словно вор, пробираясь мимо спальни, и обнаружила, что холодный ящик не заперт, потому что пуст. Пока Луиза не отправлялась утром за провизией, в доме не появлялось ни одной корочки хлеба. Она подумала, что хорошо бы подружиться с Луизой, но, пока она не заговорит по- французски, это невозможно. Она решила было пойти в кафе или ресторан и заказать приличную еду, но квартал Парижа, в котором она поселилась, как оказалось, состоял только из жилых домов. К тому же Билли прекрасно понимала, что у нее не хватит духу одной заявиться в кафе и сделать заказ по-французски. Как же быть? Она решила сбегать на улицу Помп, накупить там еды и съесть ее у себя в комнате. Можно ведь просто показать пальцем на то, что она захочет, и заплатить обозначенную цену. Но она боялась, что кто- нибудь перехватит ее и начнет задавать вопросы. Произошел бы немыслимый конфуз. Она даже подумала было купить съестное и расправиться с ним прямо на улице, но и этот вариант отпадал, ибо она никогда не видела, чтобы в их роскошном квартале, окаймленном авеню Фош и авеню Анри Мартэн — двумя красивейшими проспектами Парижа с фешенебельными частными застройками по сторонам, французы ели на улице. Лишь раз она заметила, как спешивший домой школьник украдкой откусывал кончик от длинного батона белого хлеба.
Потуги Билли разрешить проблему питания усложнялись интуитивным пониманием, выработанным в течение восемнадцати лет предыдущей жизни, пониманием того, что есть имущие и бедные. Не имея ни малейшего представления о ценности денег, она тем не менее достаточно точно знала, какой суммой денег владеет тот или иной человек по сравнению с другими людьми его круга. Она знала, какая из девочек в Эмери действительно обеспечена, какая хорошо обеспечена, а какая просто богата. Всю жизнь она сталкивалась с фактами неравного обладания правами. Она, Билли, никогда ни на что не имела права. А некоторые были наделены безоговорочным правом на все, чего бы им ни захотелось. Кое у кого права были ограничены — только до определенной черты, и ни шагу дальше. Усвоив это, Билли выработала свою систему ценностей. Она много лет размышляла над вопросом, почему одни имеют право, а другие нет, и не находила разумного ответа. Это было чудовищно несправедливо. Но это было именно так.
Поэтому она не могла не почувствовать, что разговоры о еде в доме Лилиан де Вердюлак — это табу. Необходимым количеством продуктов, как впоследствии узнала Билли от одного человека, которому была очень признательна, считалось такое, которое мадам могла себе позволить, исходя из семейного бюджета. Еды в доме бывало столько, сколько ее было на данный момент или сколько рассчитывали купить. И Билли прекрасно понимала, что было бы чрезвычайно грубо и невежливо дать понять, что таким количеством еды она не наедается и страдает голодными болями. Она позволяла себе попросить вторую порцию мяса лишь в те дни, когда тщательно отмеренная порция графини, служившая показателем величины порций для троих сидевших за столом, почему-либо оказывалась меньше одной четверти всего поданного на блюде. В таких случаях оставшееся от порции хозяйки мясо делилось поровну между тремя девушками.
Каждый вечер Билли жалела себя до слез, засыпая. Дни превратились в муку ада. Девушка теряла в весе почти по полкило в день. Она ежедневно получала по крайней мере на три тысячи калорий меньше, чем привыкла употреблять с детства. Но возрастающий интерес к очаровательной и загадочной графине, а также к французскому языку способствовал добровольному пленению. К тому же уйти ей было решительно некуда.
К концу первого месяца Билли начала овладевать французским. Она уже улавливала смысл отдельных фраз в беседах окружающих. Она, стесняясь, показывала на предметы, чтобы выяснить, как звучат их названия по-французски. За столом она пыталась отвечать на вопросы и все замечания и поправки удерживала в своей цепкой памяти. Так как у нее не было опыта в разговорном французском, она не мучилась и с акцентом либо неправильной фонетикой, от которой в противном случае пришлось бы избавляться. Разговорный французский Билли, разумеется, был пока ужасен, но произношение и интонация стали такими же, как у графини де Вердюлак.
Однажды вечером, спустя пять недель со дня приезда Билли в Париж, Даниэль и Соланж впервые поспорили, обсуждая гостью. Все прежние постоялицы их матери были настолько безразличны девочкам, что они редко упоминали их в своих разговорах.
— Любопытно, — сказала Даниэль своим ясным, чистым голоском, — у нас перебывало много худых девушек, которые только толстели, выдувая все мамино вино и таскаясь каждый вечер по ресторанам со своими дружками, но толстой девушки у нас не было никогда.
— Достаточно и одной, — огрызнулась Соланж.
— Не будь такой несносной. Может быть, она не виновата, может, это у нее гормональное, — предположила более терпимая Даниэль.
— А может, это связано с прожорливостью американцев, которые поедают все, что видят?
— Соланж, я верю, что она похудеет. Честно…
— Это будет нелегко. Разве ты не заметила, что она за завтраком всегда берет по три тартинки, а если бы можно было, она взяла бы и четыре. К тому же я уверена, что она потихоньку таскает сахар. Когда вчера вечером я относила кофейный поднос на кухню, сахарница оказалась почти пуста, а ведь мама всегда пьет кофе без сахара.
— Даже если это и так, обрати внимание, что юбка стала ей велика. Да и блузка тоже.
— Скажем прямо, они никогда хорошо не сидели.
— Глупая! Говорю тебе, она худеет. Посмотри же на нее хорошенько.
— О нет, благодарю! Иди заниматься, дурочка, ты отрываешь меня от Расина.
В период оккупации и в трудные послевоенные годы Лилиан выработала привычку немедленно выбрасывать из головы все, что причиняет страдания. Повинуясь этому благоприобретенному качеству, она ни разу прямо не взглянула на свою новую пансионерку с того самого дня, когда девушка, появившись, произвела впечатление чего-то огромного, гротескного, ни в чем не имевшего чувства меры: тяжелая масса темных волос, в беспорядке свисавших вдоль пухлого лица,
