— Но я работаю для «Би-Би». Что ж, у меня нет права голоса? — спросил Джастин.
— Послушай, Джастин, я ведь прекрасно знаю, что тебе претит работа в журнале и ты туда пошел только ради меня. Большей жертвы от тебя я ожидать не вправе, мне слишком хорошо известно, как она тебя связывает, — еще больше посерьезнев, ответила Мэкси. — Так что не жди, что я еще взвалю на тебя и денежное бремя.
— Ну а я, Златокудрая? Я же все-таки твой старший брат, и можно было попробовать ко мне обратиться? — не отступал Тоби.
— Перестань, Летучая Мышь! Ты, по-моему, никогда не проявлял к журналам никакого интереса. И не убеждай меня в обратном. Нет, Тоби. Это не твой, а мой ребенок. И занимаюсь им я. И не годится впутывать вас обоих в это дело. Знаю, уверена, вы меня любите и, конечно, поймете, что хоть раз в жизни чего-то я должна добиться
— Слушайте! Слушайте![55] — воскликнул Джастин, искоса поглядывая на сестру любящим, насмешливо-недоверчивым взглядом.
— Настоящая беда Мэкси в том, — продолжала она, — что эта особа постоянно голодна, буквально умирает от голода, ей обязательно надо что-то жевать. Такой вот уродилась. И когда она голодна, но нрав у нее тут же портится. Так что хватит совать нос в мои дела, ребята! Прочь с дороги, вы, лоботрясы! Лучше скажите, где этот ваш хваленый рулет? Наверное, мясо уже давно переварилось?..
— Пожалуй, Мэкси, тебе все же следовало взять у них деньги, — упрямо заявил Монти, уже в третий раз, глядя, как она подписывает чеки. — Или уж, во всяком случае, узнать, о каких суммах идет речь.
Мэкси отрицательно покачала головой. Не могла же она открывать Монти, что Лили намерена продать компанию целиком. А следовательно, она не могла поделиться с ним ни теми надеждами, которые возлагала на выживание «Би-Би», ни вероятностью, что Лили все-таки переменит свое решение. Пусть вероятность эта и представлялась весьма сомнительной, но ничего другого у нее в запасе не было. Если сейчас она станет предаваться сомнениям, тогда пиши пропало. Это уж точно. Чтобы увести Монти от темы денег, которые, по его мнению, ей надо было взять у братьев, она перевела разговор в другое русло.
— В прошлом месяце наш тираж был где-то на уровне четырех миллионов, ведь так, Монти? Если «Би-Би» и дальше продержится на том же уровне, то как, по-твоему: после полугода сумеем мы в новом контракте с рекламщиками потребовать резкого увеличения расценок?
— Н-да… Если все наши рекламодатели не будут возражать против размеров предполагаемого увеличения, что вовсе не обязательно, поэтому лучше на такой вариант не рассчитывать. В конце концов, ты же до сих пор точно не знаешь, кто эти твои четыре миллиона читательниц, каков их возраст, доход… Демография, Мэкси, демография. На Мэдисон-авеню привыкли иметь дело с определенной аудиторией, рассчитывать на определенные интересы. Но если рекламщики все же согласятся на новые расценки, то с седьмого номера ты сможешь начать видеть свет в конце тоннеля, то только начать. Сейчас каждый номер, который идет за доллар с полтиной, обходится нам самим в два доллара пять центов, и это не считая тех денег, которые тратит Барни Шор, чтобы журналы попадали на самые престижные места. «Би-Би» имеет такой бешеный успех, что ты теряешь на номере пятьдесят пять центов. Помножь эту цифру на четыре миллиона — и ты получишь чистый ежемесячный убыток в два миллиона двести тысяч долларов.
Мэкси удивленно подняла брови, так что они почти исчезли под спутавшейся челкой:
— До выхода седьмого номера осталось еще три. Получается около семи миллионов… правда, лучше, чем у министерства обороны, но все равно на аукционе надо будет постараться и сорвать приличный куш.
— Только не гонись за тиражом, — предупредил Монти. — Успех убивает журнал в два счета.
— Не волнуйся. Кое в чем я все же разбираюсь. Это что, единственный бизнес в мире, где само изделие стоит дороже, чем можно за него выручить?
— Про кино ты слыхала? — печально спросил Монти. — Или про театр? Балет, оперу, концерты? А также теле-программы, которые никто не смотрит?
— Так, выходит, мы относимся к шоу-бизнесу? — подытожила Мэкси.
— Это так, черт побери! — мрачно согласился Монти.
— Если б у тебя водились деньги, ты бы вложил их в шоу-бизнес?
— Нет уж, — убежденно заявил Монти. — Шоу-бизнес — грязный бизнес.
— Если ты не кончишь хандрить, я сейчас кое-что тебе вставлю, — пригрозила Мэкси, в ответ на что Монти попытался изобразить на лице нечто, отдаленно напоминавшее улыбку. — Что ж, будем молиться, чтобы цены на бумагу, печать и распространение не подскочили, — заметила Мэкси в задумчивости.
— И чтоб Барни Шор не помер, — добавил Монти.
Мэкси так и подпрыгнула:
— Негодяй! — И она стала надвигаться на него с выставленным вперед средним пальцем. — Беги, если не хочешь лишиться жизни. И посмотрим, кто окажется проворнее!
— Если откровенно, Мэкси, то, по-моему, ты просто спятила, заклинилась и скапустилась, — заметила Инди, распаковывая очередной из девяти чемоданов, привезенных ею на ту неделю, что она собиралась провести у Тоби. — Если бы кто-нибудь захотел купить мое семейное дело и это принесло бы мне больше денег, чем я когда-нибудь могла себе представить, я бы уж своего шанса не упустила. Не знаю, может, и отец твой согласился бы на условия, которые предложила вам эта «ЮБК».
— Ему был всего шестьдесят один, когда он умер. Ручаюсь, он ни за что бы не продал «Эмбервилл», чтобы уйти на покой. Что он стал бы потом делать? Он ведь жил ради своих журналов. Это был его якорь спасения. А для меня таким якорем был он сам. Неужели ты не понимаешь?
— И ты, значит, отождествляешь себя с ним. Своего рода подмена?
— Таким, как ты, все надо разложить по полочкам, где для каждой вещи свой ярлычок. Похоже, ты уже обсуждала это со своим доктором Флоренс Флоршайм.
— Естественно, — с достоинством парировала Инди. — Вообще-то я стараюсь о тебе не говорить, но это становится все труднее с тех пор, как я встретила Тоби.
— Ну и что говорит твоя докторша?
— Что ты, наверно, не хочешь ста миллионов.
— Ого, значит, она теперь стала высказывать свое мнение?
— О других людях — сколько угодно. Она ведь тоже человек, в конце концов. У нее нет своего мнения, когда дело касается
— Слушай, Инди, а тебя не удивляет, что она права? Я действительно не хочу этих ста миллионов долларов.
— А, собственно, почему?
— С тех пор как ты сделалась кинозвездой, ты не перестаешь жаловаться, что постоянно демонстрировать свою красоту на публике — тяжелая обуза. Сколько женщин, по-твоему, будут в состоянии понять эту проблему? Я уж не говорю о том, чтобы они сочувственно к ней отнеслись. Ты вот все стонешь, что какая-то там перестановка твоих генов привела к отклонению от общей нормы. Миллионы совершенно незнакомых людей начинают воображать бог знает что при одном только взгляде на твои высокие скулы. Или сходят с ума от твоих глаз — какой разрез, какой цвет! А сколько несбыточных мечтаний порождает один твой подбородок или нос — именно этой, а не другой длины, — цвет волос и бог знает что еще. И весь этот груз ты должна, подумать только, тащить на своих хрупких плечах! Ты говоришь, что никто не знает тебя по-настоящему, кроме такого старого друга, как я, или Тоби, который почти слепой, или твоего психоаналитика, которому это все безразлично. Ты жалуешься, что люди трепещут перед тобой просто потому, что ты случайно такой уродилась. В то же самое время ты смущаешься, так как знаешь, о чем они думают. Послушать тебя, так ты не можешь дружить ни с кем из женщин, поскольку все они тебе завидуют. А что касается мужчин, то почему-то тебе попадаются одни психи, как этот, который звонит тебе по нескольку раз в день и пишет чудовищные письма. Кстати, ты по-прежнему их получаешь?
— К несчастью, да. Только пожалуйста, не говори о них в присутствии Тоби. Мой «поклонник» уже звонил сегодня сюда — совсем спятил. Но не будем о нем. Да и вообще, какой отношение имеют подобные
