— Верно.
— Верно? Ты согласна, что ты не права? — Зак не верил своим ушам.
— Нет, я не могу с тобой согласиться, я просто считаю, что нет смысла продолжать эту дискуссию. — Глаза Джиджи лукаво сверкнули.
— Что ж, это осложняет дело, — нехотя проговорил он, прикончив вторую пиццу и вдруг осознав, что Джиджи ничего не прибавила к своей последней реплике. — Тогда о чем будем говорить?
— Я думала, ты что-нибудь предложишь. — Джиджи откинулась на спинку и скрестила на груди руки.
— Очень умно с твоей стороны, — сказал Зак, — уступить в этом извечном, но ничего не значащем споре. А я-то купился.
— Ну и? — Голос Джиджи звучал кротко, но непреклонно.
— Не знаю, — признался Зак, чувствуя, что это тот редкий случай, когда у него нет готового ответа, нет ясной позиции, нет четкого суждения по поводу того, что должно произойти дальше.
— Ты не считаешь, что нам следует поговорить? — тихо спросила Джиджи голосом, в котором одновременно слышались и насмешка, и нежность — та терпкая нежность, которая вызывала у него желание слушать этот голос еще и еще, чтобы понять наконец, что делает его таким притягательным, почему на звук этого голоса отзывается его сердце.
— Конечно, надо поговорить. А как, кстати, ты попала на просмотр?
— Отец провел. Мы об этом будем говорить?
— А зачем ты пошла?
— Считай, что из простого любопытства.
— Из простого любопытства ни один человек не станет сидеть два с лишним часа и смотреть черновую копию. Нормальный человек, я хочу сказать.
— Ты прав, — согласилась Джиджи без ложного колебания.
— И?
— Может, мне надо было убить время. Или я хотела посидеть впотьмах, тихонько посмеяться и поплакать. А может, мне захотелось вновь увидеть тебя… — Она замолчала и стала придумывать новые причины, которые могли бы привести ее в просмотровый зал.
— Все же что именно? Убить время? — спросил Зак.
— Нет.
— Посидеть в темноте? — продолжил перечислять он.
— Нет… не то. Не совсем то, — неуверенно произнесла Джиджи.
— То есть… последнее?
— Пожалуй… пожалуй, да.
— Ты хотела видеть меня? Неужели?
— А ты разве не хотел меня видеть?
— Ты прекрасно знаешь, что хотел, да еще как!
— А почему? — горя от нетерпения, спросила Джиджи.
— Потому что я тебя боготворю, — выпалил он. — Потому что я готов целовать землю, на которую ты ступаешь, потому что ради тебя я могу пройти сквозь огонь, забраться на вершину айсберга, переплыть океан — потому что я тебя безумно люблю, а то ты не знала! С тобой невозможно иметь дело!
— Неужели? — удивилась Джиджи. — Пожалуй, да, особенно если меня провоцировать, но ты ведь в последнее время этим не грешил, правда?
— Да, и довольно давно.
— Пожалуй, — медленно произнесла она, словно с трудом подбирая слова. — Пожалуй… Хотя, если все взвесить, не знаю, что у нас могло бы получиться… У нас настолько разные взгляды на многие вещи… Но, может, нам стоит попробовать снова?
— Джиджи, любовь моя! — Он резко приподнялся, намереваясь подсесть к ней, но Джиджи остановила его:
— Оставайся на месте, Зак! — Голос Джиджи пригвоздил его к месту. — Мы должны договориться о некоторых правилах игры, иначе все начнется снова, а я не смогу пережить это во второй раз.
— Джиджи, я теперь совсем другой! За последний год я столько пережил, что просто не мог бы остаться прежним. Я часто думал о том, как был не прав по отношению к тебе, как пытался подчинить тебя себе, о всех ужасных словах, которые тебе говорил, — ну, неужели ты считаешь, что я не способен стать лучше?
— Нет, ты способен… Но ты всегда будешь в первую очередь влюблен в свою работу, и я всегда буду соперничать с ней. Разве не так?
Зак тяжело вздохнул. Чтобы быть с Джиджи, он готов на что угодно — только не на ложь.
— Если все дело в этом, — с горечью признал он, — то тут мы ничего не сможем изменить. Я не мыслю себя без этой работы. Я и есть моя работа. Это для меня полжизни. Но вторая половина, Джиджи, — это ты.
Джиджи разумом и сердцем пыталась сейчас постигнуть Зака Невски с его безграничной преданностью своему делу. Вот человек, думала она, вся жизнь которого предопределена его талантом; человек, рожденный на свет затем, чтобы облекать написанные на бумаге слова в реальность, которая способна овладеть сердцами зрителей; человек, который глубоко верит в свою способность вдохнуть жизнь в текст и воплотить на сцене и в кино замысел драматурга или сценариста; человек, неоднократно доказавший свои способности; человек, который жить не сможет без того, чтобы не дарить людям свое искусство. Наконец она поняла, что Зак действительно неотделим от своей работы.
— Вряд ли мне был бы интересен мужчина, которому безразлично, что он делает, — так же медленно, старательно подбирая слова, произнесла Джиджи. — Но, Зак, ты не можешь быть в такой степени погружен в свои дела, чтобы не понимать, что то, что делаю я, значит для меня ничуть не меньше, чем для тебя — твоя работа.
— Да! Я понимаю! И я…
— Погоди. Не торопись с ответом. Я знаю, что, если бы я заработала большие деньги, стала бы знаменитостью, ты бы сделал героическое усилие и попытался оценить мои труды. Но что, если я вздумаю изучать итальянский или начну играть на фортепьяно, займусь разведением роз — что, если я так захочу тратить свое время? Ты тогда меня оценишь?
— Я целый год потратил как раз на то, чтобы найти ответы на эти вопросы. Ты была права, назвав меня обманщиком и лицемером, когда я пообещал относиться к твоей работе серьезно: тогда я, наверное, и впрямь был способен на одни слова. Я видел одно — что рекламное дело уводит тебя от меня, и пытался внушить тебе, что ни один приличный человек не станет этим заниматься. Это было отвратительно.
— Да уж.
Он твердым взглядом смотрел на нее.
— Какую бы работу ты для себя ни избрала, я буду относиться к ней так же серьезно, как к режиссуре. Обещаю тебе.
— Тогда эту проблему можно считать решенной. Но есть и другие. — Джиджи помолчала, ожидая, что он теперь скажет.
— Джиджи, я был готов убить себя за то, что взял тебя силой, а потом сказал, что ты только этого и ждала, что ты все сделала, чтобы привлечь мое внимание.
— Да, это было низко. Даже Бен Уинтроп не опускался до такого.
— Что мне сделать, чтобы ты меня простила? — взмолился он. — Джиджи, я знаю, что я тиран, я самодур, упрямец.
— Ты это понимаешь? Серьезно? Но все-таки… ты не так уж плох.
— Правда?
— Ты теперь знаешь себя намного лучше, чем раньше, — серьезным тоном произнесла Джиджи.
— Год без тебя — почти по двадцать четыре часа в сутки — кое-чему меня научил.
— Что значит «почти по двадцать четыре часа»? — не поняла Джиджи.
— Ну, немного я все же спал — посмотрев в сотый раз «Какими мы были».
— «Какими мы были»? Господи, я сто лет его не видела, — удивилась Джиджи. — Зак, ты уверен, что
