Ах, Змеелов, перед кем ты хвастался своим умением призывать кобр?
Посмотри на это!
Сила, изливающаяся из нее, переполняла оказавшееся не беспредельным Межмирье. Обжигающая вспышка – и на одну секунду Джерард словно бы смог увидеть край пространства, заворачивающийся, подобно кокону, оплавляющийся шар, и заключенный в нем некий новый мир. Единый мир взамен всех освобожденных, в который Рэми, использовав все свои силы, властно увлекла жуткие создания Хаоса. И замкнула на себя, закрыла. Опечатала. Потом ткань Межмирья лопнула, не выдержав перегрузки. Полотно рвалось в нежданных местах, и сгоревшей тряпкой пеленало чудовищного младенца.
А потом ничего не стало.
Все кончилось? Да, наверное.
Но проходила вторая неделя, а он все сидел в пыли, на дороге, где его «выбросило», ни на что не реагируя.
Джерард слушал Межмирье. И наконец понимал, что ничего больше нет. Все закрыто и заплавлено наглухо. Навсегда. Один мир, одна жизнь. Ни оттуда, ни туда никому не проникнуть. Был коридор и были двери. Ничего. Сама возможность выйти исчезла.
Он медленно приходил в себя. Встал, отряхнулся. Огляделся. Ну конечно, Сеттаори. Исходная точка. За поворотом, должно быть, «Дикий мед». Помнят ли там Рэми? Помнят ли там Джерарда? Ноги сами свернули за угол. Нужно ухватиться за что-нибудь в реальности. Начать опять жить. Никем. Потому что нет Межмирья – нет и Иноходца. Его – нет. Надо пойти и спросить вон за той зеленой дверью, вправду ли меня – нет? Тогда начну себя придумывать.
Двери распахнулись. Молодое, заспанное лицо. Бьянка.
– О, всесвятый Гард!
Ноги отказали ему, и он под всполошенные крики девушки присел на порог. Здесь его знают. Значит, помогут. Помогут… Он смежил веки, понял, как чудовищно устал. Последнее, на что потратил остатки внимания, было биение собственного сердца. Неотчуждаемого. Никогда больше.
Он отказался от всего, что ему предлагали, кроме ключа от своей прежней комнаты. Единственные несколько метров пространства, которые он мог хотя бы с пятнадцатым приближением назвать домом.
Он спрятал ключ в ладони, но продолжал бродить кругами, из комнаты в комнату, и его оставили в покое. Как ни странно, но прежняя, асболютно бесшабашная, жизнь по-прежнему кипела тут, в кабаре, и только исчез легкий, прозрачный налет утонченности, который придавала ему Хедер. Исчез, как ее запах.
Он не знал, что именно ищет, а ноги уже сами привели его туда, куда нужно.
Он зашел, ткани были все так же разбросаны по столу, по креслам, навернуты на манекен, и было уже видно чужое деятельное присутствие, но уйти не хотелось, уйти не получалось.
На столе стояла шкатулка. Его шкатулка, в которой он оставил свое сердце.
А теперь – что там хранят?
Он подошел и бесцеремонно рванул вверх крышку. Декоративный, игрушечный замочек хрустнул, тут же ослепил пошловатый розовый атлас, которым обили изнутри шкатулочку. На атласе лежали ножницы, наперсток, подушечка с иголками.
Теперь окончательно поверилось, что все окончено.
И глупый неверующий человек беззвучно зарыдал, глядя на маленькие раззолоченные швейные предметы. Сквозь щель в приоткрытой двери чьи-то синие глаза печально наблюдали за ним, тоже наполняясь слезами.
Джерард встал и подошел к зеркалу. Солнце ярко-ярко освещало ателье. Маска сверкала невообразимо.
Нет Межмирья. Нет Иноходца. Пьеса окончена, пора снимать костюмы и грим.
Его рука твердо и уверенно протянулась за ножницами с изогнутыми, остро заточенными концами. Джерард тронул кожу на щеке и потянул за один из камней. Эрфан шил просто, как по учебнику – за четыре точки.
Ножницы тихонечко щелкнули. Что-то покатилось по дощатому полу.
За дверью, зажимая себе рот обеими руками, окаменела осмелившаяся подглядывать. Зеркало хорошо было освещено, хорошо повернуто. Слишком хорошо. И дрожащие ноги любопытной сами отступали, отступали дальше и дальше, прочь, к лестнице.
Но ему не было дела до подглядывающих. Он был очень занят. Сосредоточен. Двести одиннадцать осторожных, но точных щелчков, умноженные на четыре. Двести одиннадцать раз непроизвольно вздрагивали плечи от легкого стука по полу.
В ателье была немыслимая роскошь – умывальник. Он открыл кран, пустил ледяную, еще не нагретую солнцем воду и подставил под струю лицо. Спустя полчаса или больше он лениво закрутил кран и погрузил лицо в мягкий кусок ткани, взятый со столика. Тонкий хлопок. Неважно, чем там суждено было стать этому отрезу. Может, бельем. Но будет полотенцем. Так, с тряпочкой на лице, он покинул ателье, и дня два ни танцовщицы, ни обслуживающий персонал в глаза не видали самого странного из своих жильцов. К полудню третьего дня стали возникать варианты: уехал либо умер. Бьянка на правах новой мистрессы решилась вмешаться.
И Бьянка недрогнувшей рукой постучала в двери его комнаты. Четыре раза, громко и четко. Молчание. Она постучала вновь. Шагов не было слышно, и потому дверь распахнулась внезапно. Достоинством Бьянки являлось то, что при испуге у нее пережимало горло, и она не могла не то, что кричать, но и дышать. Остальные же пчелки в качестве хора за спиной отозвались стройным гармоничным воплем.
Гость был более чем жив. Полностью одет и с дорожной сумкой в руках. Экзотическая маска была уже привычной, и даже в чем-то привлекательной. Но неужели же все время под ней скрывалось ЭТО?
Губы Джерарда расплылись в нескрываемо язвительной усмешке, и он медленно прошествовал мимо зачарованно созерцающих его танцовщиц. Волшебное зрелище, девочки? А вы попробуйте спороть двести одиннадцать самоцветов хотя бы с бархатного платья, вряд ли не испортите ткань. Ну а живая плоть имеет свойство прирастать, а также свойство рубцеваться. Ему и так гостеприимно позволили отлежаться пару суток с мазью. Кстати, о гостеприимстве и благодарности.
Джерард обернулся у ступенек и швырнул маленький мешочек прямо в руки Бьянке. Отработанным жестом она поймала, но потянула за завязки, только когда далеко внизу хлопнула входная дверь.
На ее ладонь переливающимся сказочным водопадиком хлынули бриллианты, изумруды, рубины…
– Какой ужас, – прокомментировала Моран, к которой к первой всегда возвращался дар речи. – Вот это рожа!
– Однако, вот это щедрость! – парировала сестричка Гэйл. – Пять секунд кошмара – и целое состояние в руки.
Поверх самоцветов ложится со звяканьем золотая брошка-пчелка. Бьянка понимает, что это значит, и все понимают, но успевают только проводить взглядом молниеносно сбегающую по той же лестнице Джорданну.
Дробный топот копыт и стук колес – отъезжает двуколка кучера, который всегда дежурит у кабаре.
– Думаешь, догонит? – скривилась Маранжьез. – И что? До первого церковного дворика! С такой-то физией на костер в три счета.
– Не злись, Map, – вздохнула Эметра, – морщины появятся.
На этой скорбной ноте Бьянка очнулась, поморгала, спрятала в мешочек камни и погнала отару разблеявшихся подопечных в танцзал.
Маранжьез задумчиво почесала в затылке и мысленно пожелала Джорданне удачи, и трижды удачи.
Бывают ли счастливые боги? Наверное, нет.
Полубоги – иногда бывают.
Я счастливый полубог. Слепец, которому был подарен один день прозрения. День, оправдывающий ничтожное существование «до» и бессмысленное прозябание «после».
У меня был враг. Он не выжил, не мог выжить, и хоть не я тому причиной, я благодарен за то, что он – был. Слава тебе, последний из Иноходцев. Порой мне кажется, что мы связаны. Что в тот миг, когда я
