трусики, подождав пока она, как в акробатическом этюде, вынет из них ноги, и, притянув мулаточку за бедра, посадил ее себе на лицо. Она тихо ойкнула, почувствовав, как мои губы в глубоком затяжном поцелуе вбирают в себя все, что можно было вобрать. Не знаю, что она при этом чувствовала – никогда не спрашивал об этом ни у одной из своих женщин. Так можно было баловаться с грудью. Но в сравнении с грудью, в этом варианте было больше возможностей для игры – игры большими и малыми губками, перебиранием одних относительно других, с переходом на крошечный сосочек клитора или к влагалищу, в которое можно было постучать с помощью тремоло языка. Ее набухшие губки слабо припахивали свежими морскими мидиями. Мулаточка замерла на мне и только вздрагивала, вслушиваясь в мою игру. Наконец я выпустил изо рта ее маленькую пташку, теперь мокрую, как только что родившуюся. Мулаточка приподняла ее надо мной, словно чтобы дать мне продышаться, легонько опустила, только чиркнув по моему рту своим губками и завертелась, разглаживая ими мои первые морщины... Чтобы она не слишком промахивалась, я вставил ей кончик указательного пальца в верхнюю тугую донельзя дырочку и подправлял направление. Эти легкие, ею же провоцируемые прикосновения, видимо, невероятно возбуждали ее, потому что она тут же стала кончать, раз за разом, пока не изнемогла и не упала, оставив без ласки моего молодца. Потом, вспомнив, снова взяла его в рот, но в ее движении было больше обязательства, чем желания, поэтому я полувыполз из-под бедер мулаточки и насадил ее на своего распаленного зверя... Он вошел в нее так далеко, будто дальше могли быть только рай или ад. Мулаточка задрожала, как в предсмертной агонии, покорно ожидая, пока я нанесу удар, но я оставался недвижен, чувствуя, что головка, зонтиком раскрывшаяся внутри, и так во все стороны излучает зашкаливающую радиацию желания. Мулаточка же, решив, что я жду от нее инициативы, стала подниматься и опускаться, с креном то на один, то на другой борт, как каравелла в бурю. Это было лишнее, поэтому я, крепко взяв ее за крылышки дивно вылепленного, похожего на амфору таза, велел замереть и лишь вслушиваться в бешенный ритм неподвижности. Есть секс, когда не нужно ничего стимулировать, секс как соединение плюса с минусом, при котором сама по себе вспыхивает вольтова дуга оргазма. Вот какой секс я ей предлагал – и она поняла. Она млела, млела и млела, испуская из чресл волны мелкой дрожи, которые заканчивались где-то в завитках на ее затылке, оглаживаемом моей рукой. Иногда ее сильный вздрог как бы умолял о финале, но я уверенно и властно не давал ей кончить без меня, уже видя, как издали, дымясь белым гребнем, приближается та последняя темная волна, последний девятый вал, который и опрокинет нас в пучину беспамятного наслаждения.
Вдруг я каким-то шестым чувством уловил приближение опасности, резко приподнялся и, сбросив с себя мулаточку, сел в кресле, одновременно застегивая брюки. Мулаточка осталась на полу, и я, быстро опустив откинутые сиденья двух кресел, почти скрыл ее ими. И вовремя. По проходу к нам торопливой походкой приближался вооруженный араб – шея его была вытянута, а глаза круглились догадкой. Он встал возле меня и, показывая пальцем на свободное кресло рядом со мной, сказал:
– Где мадам?
– Какая мадам? – удивился я. – Моя жена?
– I fuck your wife![3] – сказал араб. – Где латино?
Я пожал плечами, изображая полного идиота, и кивнул назад в сторону неподвижного белеющего в полусумраке лица Катрин, о которой совсем было забыл.
– Open! – нетерпеливо повращал он кистью, требуя, чтобы я поднял сиденье.
Я же послушно встал и откинул собственное кресло, словно приглашая его пройти и самому удостовериться, что я один. Так это араб и понял и, вытянув ногу, ударил снизу по сиденью соседнего кресла. Правило в любом единоборстве: не выставляй далеко впереди себя ногу. В следующее мгновение я уже захватил ее правой рукой, а ребром левой наотмашь ударил его в мошонку. Араб упал навзничь, вдобавок приложившись головой об пол, и, прежде чем он дал очередь из автомата, под моим каблуком хрустнуло его горло. Что было делать? Я уже слышал топот ног по проходу. Я схватил автомат, ужом нырнул под кресла по примеру моей мулаточки и успел на локтях проползти вперед несколько рядов вперед, чтобы оказаться у моих противников с тылу. Они же, их было двое, ничего не понимая и не видя опасности, наклонились над своим неподвижным товарищем. Такого момента у меня больше не будет – лежа, я прицелился и нажал на спусковой крючок.
Еще двумя террористами меньше. Однако я знал, что главные неприятности впереди. У меня не было ни малейшей уверенности, что я выйду живым из этой передряги, в которую я попал скорее по недоразумению, чем по собственному выбору. Можно было отбросить автомат подальше, сесть в кресло и строить удивленные глазки. Нет – это не вариант. Трое убитых. Разговор с нами будет короткий. Надо биться до конца. Без всякого цирка. Вот если бы меня хоть кто-нибудь поддержал. Но на это надежды не было. Первыми, спасая свою шкуру, меня заложат сами заложники. Поэтому я не стал с ними брататься, а только скомандовал: «Down!».[4] Краем глаза я видел мулаточку, появившуюся в моем кресле, – она не отрывала от меня глаз, но что было в них, мне некогда было прочесть.
Кто-то кричал, кто-то читал молитву – в салоне стоял ор, хотя нас всего-то было в нем десять человек. В соседних салонах тоже начался переполох – видно, там решили, что группа освобождения ведет штурм самолета. Я занял позицию в тамбуре, разделяющем оба салона. Прошла целая минута, но на меня, похоже, никто не собирался нападать. Оставшиеся террористы не показывали носу, и я было решил, что они сбежали, мы свободны – осталось только открыть двери и спустить надувные трапы согласно инструкции. Но тут заговорил динамик. Я узнал говорившего – это был командир корабля, наш, аэрофлотовский. Он обращался к нам по-английски, в его глухом голосе слышалась безмерная усталость. Он сказал, что все члены экипажа находятся под прицелом и поэтому лучше прекратить бессмысленный и бесполезный штурм корабля. Он также сказал, что через пять минут самолет вылетает из Афин. Куда – пока это командиру неизвестно. И в подтверждение его слов я услышал, как заводятся двигатели самолета.
На борту у меня был лишь один человек, на которого я мог рассчитывать – мулаточка, – но я не хотел выдавать до поры нашу связь, чтобы не навлечь на мою, так сказать, «напарницу» неприятности. Она сидела в моем кресле и смотрела на меня во все глаза, словно ожидая от меня какого-то сигнала и боясь его пропустить. О, как женщина может быть надежна и преданна, когда ты ей дорог! Больше всего я боялся, что террористы предъявят ультиматум: или моя голова, или еще один труп на борту – какого-нибудь члена экипажа или пассажира. Но они на это, похоже, не шли, то ли недооценив мое благородство и готовность к самопожертвованию, то ли переоценив мою боеготовность. Хотя, если говорить об оружии, то у меня было три автомата «узи» с полным боекомплектом.
Самолет пошел на взлет, и чем выше мы поднимались над землей, тем неуютней становилось у меня на душе. Три трупа лежали в проходе, залив его кровью, и я велел трем юнцам перетащить их в хвост. Юнцы тряслись, как зайцы, и одного из них тошнило, но они не посмели меня ослушаться. До той поры кемаривший мужичок, похоже, окончательно проснулся и теперь смотрел на меня с изумлением.
– Русский? – повел я в его сторону подбородком.
Он вздрогнул, услышав мой голос, и закивал головой.
– Стрелять умеешь? – И я показал глазами на свободный «узи», висевший на моем левом плече.
– Не, мы в такие игрушки не играем, – замахал руками мужичок и неумело перекрестился, как убежденный пацифист.
– Отсидеться надеешься?
– Мы никого не трогаем. Верующие мы. Мормоны. На съезд летим к своим американским братьям.
– К черту на рога ты летишь, козел! – разозлился я. В запале я повернулся к пассажирам второго салона и крикнул: – Русские среди вас есть?
Десять испуганных голов повернулось в мою сторону – в их глазах был только страх, и больше ничего. Пройти до первого салона я не решился. Да если бы там и был русский, он бы меня услышал. Сам не знаю, зачем мне вдруг понадобились русские. Скорее, от отчаяния. Вряд ли мужество объединяется по национальному признаку. Равно как и страх. Да и кто я такой, чтобы за мной пошли, мне поверили? Какой-то сумасшедший выскочка, оборзевший на почве прерванного коитуса, самозванец, которого тут же пришьют, едва колеса самолета коснутся посадочной полосы. А произойдет это несомненно в более дружественной террористам стране, куда мы и летим. С этими невеселыми мыслями я и остался в своем тамбуре, и мой моральный проигрыш был для всех очевиден. Самолет уже час висел в воздухе, и я глазами попросил мулаточку посмотреть в окошко – где мы. Она глянула и рупором, незаметно для других сложив ладони, прошептала: «Море» – и для надежности повторила по-английски: «Seа»... Какое же это было море?
