«Только не терять надежды, — дошло до меня. — У нее тяжелый нервный припадок — возможно, кризис… И все же есть вероятность того, что женщина выдержит этот приступ. Никогда не надо терять надежду. Если же произойдет что-то непредвиденное, то вызывайте меня в любое время, хоть ночью. Завтра же я зайду в любом случае».
Он ушел. Как уже было сказано, я не знал, почему он так со мной говорил и что, собственно, произошло в мое отсутствие.
Тихо и деловито сновала туда-сюда сиделка с полотенцами и блюдцами в руках. Я еще не был способен к осмысленным действиям и растерянно, с ощущением собственной ненужности топтался на месте. Моей жене, по-видимому, было еще не совсем плохо: когда я разок приблизился на цыпочках к ее кровати, она спала. Она выглядела даже свежее, чем в последние недели; на ее лице играл слабый румянец. Я переговорил с сестрой милосердия. Да, во время моего отсутствия больная перенесла приступ, что-то вроде мозговых спазмов. Монахиня отвечала односложно; поздно вечером она вполголоса молилась. Постепенно я начал осознавать всю серьезность ситуации. Среди путаных мыслей, связанных с повелителем страны грез, мелькали воспоминания об ознобе, который охватил мою жену во время нашего ночного возвращения. Но я
На эту ночь я примостился на диване в гостиной, служившей мне одновременно рабочей комнатой. О сне не могло быть и речи. Ближе к утру я встал и еще раз изучил портрет Патеры. Больная, похоже, успокоилась; только раз за всю ночь я слышал, как она произнесла несколько слов во сне. Около девяти утра я вошел к ней. Комната была уже прибрана и проветрена. Жена удивленно поглядела на меня, ей явно стоило усилий меня узнать. Она неплохо выглядела, но была еще очень слаба и почти не понимала моих слов. Сестра осталась довольна минувшей ночью: жар спал, и больная, действительно, выглядела свежее. Сиделка ненадолго оставила нас, чтобы сделать кое-какие закупки. Я присел на край кровати и взял горячие руки жены в свои руки. По-прежнему полный надежды и стремясь избавить ее от усилий, связанных с поддержанием разговора, я принялся рассказывать ей все, что приходило мне на ум и могло, по моему мнению, доставить ей удовольствие. Я рассказал о храме на озере и его чудесах, о драгоценностях и украшениях, которые там хранятся, ибо я знал, что красивые безделушки всегда были ее маленькой страстью. Я описывал зеркальные каналы и тихий, уютный парк, — будто сам целыми днями бродил там. Она слушала меня округлив глаза, иногда улыбалась и даже несколько раз погладила меня по голове. Я был рад, что мои рассказы ей нравятся, и увлеченно продолжал. Говорил о раззолоченных ладьях и белоснежных лебедях на озере; мои картинки обретали яркие краски — краски здесь, в этой бесцветной и блеклой стране сновидений! Я с жаром повествовал о многообразных цветах, о пестрых орхидеях, темно-красных розах, нежных лилиях на изящных стеблях. Я твердо верил в волшебную силу моих слов. Я не забыл упомянуть о голубых зарослях незабудок, о мириадах сверкающих капель росы в лучах раннего солнца. О чириканье птиц и ликующих звуках серебряных труб. Туда, в это светлое великолепие, и как можно скорее — вот что должно было стать нашей ближайшей целью! Там бы она поправилась. И в то время как я находил самые соблазнительные из возможных слов и предавался мечтам о прекрасной будущей жизни, моя жена — уснула.
Обескураженный и уничтоженный, сидел я подле нее. Мною вновь овладела безотчетная тревога. Больная дремала с полузакрытыми глазами, ее густой румянец уже не казался мне естественным. Я еле сдержал набегающие слезы — вернулась сиделка.
А следом за ней неожиданно пришел господин фон Брендель и участливо осведомился о состоянии больной. Он принес цветы — бледно-золотистые тюльпаны. Я провел его в гостиную — наконец-то со мною здоровый человек. Я буквально ухватился за него.
Явился и врач, как обещал. Он пробыл у нас долго. Перед уходом он отозвал Бренделя в кухню, где оба имели непродолжительную беседу, а потом торопливо распрощался со мной. Его последними словами были: «Выше голову — и надейтесь!»
Брендель предложил мне пойти вместе с ним: «Мы можем провести этот день вместе; здесь вы будете только мешать и не сможете нормально поесть».
Он намеренно избегал говорить о моей больной жене. Мы отправились в кафе позавтракать. Аппетита у меня не было никакого, но надо же было куда-то пойти. Брендель очень нравился мне; это был привлекательный, необычайно услужливый человек, у которого была одна-единственная слабость: он принадлежал к типу сентиментальных донжуанов. А это еще не самое худшее. Он не имел ничего общего с такими бесстыжими охотниками за юбками, как де Неми, которого интересовал только чисто механический, лишенный фантазии разврат; Гектор фон Брендель был по-настоящему влюблен — и каждый раз в новую женщину. Но было бы неверно полагать, будто он был инфантильным, неопределившимся человеком, которому само его любвеобилие мешало стать серьезным, взрослым мужчиной. Он с полной отдачей стремился к некоему воображаемому идеалу, которого никогда не достигал, — точнее, не достигал так, чтобы это было
Сегодня он предупредительно молчал, хотя я бы предпочел, чтобы он говорил. Его рассказы о своих похождениях, в которых было немало комичного, часто забавляли меня. При каждом «финале» — разрыве — устраивался роскошный прощальный ужин, после которого разочарование снова уступало место надежде. Как порядочный и благородный человек, он никогда не ставил «изъян» в вину своим пассиям. Ему было чем утешиться: предмет был неистощим и безумно интересен для него.
Меня душил безудержный страх, он поднимался от желудка, сжимал сердце и давил на внутренности. Я много курил и пил. Но ничто не давало облегчения. Впечатление, произведенное на меня той ожившей статуей во дворце, и представление об опасности, в которой находилась моя жена, сплавились воедино. Я словно пребывал в бредовом сне, который никак не мог с себя стряхнуть.
В кафе вошел мельник. Он опрокинул, стоя у бара, пару стаканчиков рома и ушел не прощаясь. Оба местных шахматиста, как всегда, сидели за своей игрой, напоминая замысловатых китайских деревянных божков.
Потом Брендель повел меня в «Голубого гуся», где он столовался. После обеда мы зашли к нему домой; он угостил меня кофе и показал роскошное собрание акварелей на мотивы из страны грез. Около пяти вечера я почувствовал, что уже не могу оставаться у него дольше. Я принес извинения за те хлопоты, которых мы ему стоили, поблагодарил и заспешил домой; я уже давно в мыслях находился рядом с женой и сам не понимал, как я мог быть таким равнодушным к ней.
Мой страх достиг предела; он гнал меня вперед подобно мотору; я бросился вверх по лестнице — и не посмел войти. Я прислушался у двери — ни звука! — ах да, она ведь лежит в дальней комнате… Я сделал еще один глубокий вдох — и отворил дверь.
Первое, что я увидел, была шуба Лампенбогена; весь дрожа, я прошел в комнату больной. Врач бегло ответил на мое приветствие — как раз в этот момент он снимал нарукавники. В постели лежала моя жена — постаревшая и осунувшаяся. Неизреченный ужас охватил меня. Я умоляюще обратился к врачу: «Помогите! Помогите же!»
Великан похлопал меня по плечу и произнес: «Держитесь! Вы еще молоды». Я зарыдал. Сиделка хотела подать мне стакан воды — я дернулся, как от удара хлыстом, и оттолкнул ее.
Нагнувшись над растрепанной постелью, я растерянно уставился на умирающую… она совсем затихла, продолжая лишь чуть слышно стучать зубами… размеренный, механический звук… страшный звук… сухой… твердый… и отчетливый. Я испытывал глубочайшую в своей жизни скорбь; я с трудом понимал, что