Кстати, Адольф, очевидно, подписал это прошение за свою сестру Паулу, так как фамилия Гитлер в обеих подписях имеет одинаковую тенденцию загибаться вниз, что было так характерно для его подписи в более поздние годы. Кроме того, он допустил ошибку в дате рождения своей сестры, которая родилась в 1896 году.
Согласно действовавшему в то время законодательству в отношении государственных служащих, сироты, не достигшие возраста двадцати четырех лет и не имевшие собственных средств к существованию, имели право требовать сиротскую пенсию, размер которой доходил до половины вдовьей пенсии, которую получала их мать. Фрау Гитлер после смерти мужа ежемесячно получала пенсию в 120 крон, поэтому Адольф и Паула вдвоем имели право получать ежемесячно 50 крон. Так что доля Адольфа составляла ежемесячно 25 крон. Конечно, этого ему было недостаточно, чтобы прожить. Например, ежемесячно ему приходилось платить 10 крон фрау Цакрис за комнату.
Прошение было удовлетворено, и первый платеж состоялся 12 февраля 1908 года, когда Адольф был уже в Вене. Кстати, три года спустя он отказался от своей доли в пользу Паулы, хотя мог бы продолжать претендовать на нее, пока ему не исполнилось бы 24 года в апреле 1913 года. Документ об отказе также сохранился у его опекуна в Леондинге.
В документе, касающемся наследства, который Адольф подписал в присутствии своего опекуна до отъезда в Вену, также упоминалась его доля имущества его отца, которая составляла около 700 крон. Возможно, он уже потратил часть этих денег во время своего предыдущего пребывания в Вене, но ввиду его очень экономного образа жизни – единственным большим пунктом расходов в его бюджете были книги – ему осталось достаточно средств, чтобы преодолеть по крайней мере первые трудности его новой жизни там. Что касалось нашего совместного будущего, Адольф был более удачлив, чем я, не только потому, что у него был некоторый капитал и установленный ежемесячный доход, хоть и маленький – этот вопрос я еще должен был уладить со своими родителями, – но также и потому, что, одержав победу над опекуном, он был волен принимать свои собственные решения, тогда как мои решения должны были одобрять родители. Для меня к тому же переезд в Вену означал отказ от ремесла, которому я выучился, тогда как Адольф мог продолжать вести более или менее прежнюю жизнь. Все эти обстоятельства делали для меня принятие решения все более трудным. Адольф какое-то время не мог понять этого, хотя с самого начала взял на себя инициативу в этом непростом деле. Еще в начале нашей дружбы, когда я представлял свое будущее в пыльной обойной мастерской, Адольф, который был почти на год младше меня, ясно дал мне понять, что мне следует стать музыкантом. Вложив эту мысль мне в голову, он никогда не переставал убеждать меня в этом. Он утешал меня, когда я отчаивался, он поддерживал во мне уверенность в себе, когда я мог ее потерять, он хвалил, критиковал, был временами груб и вспыльчив и неистово бранил меня, но он никогда не терял из виду цель, которую для меня наметил. И если иногда у нас с ним случались такие бурные ссоры, что я думал, будто пришел конец всему, мы с воодушевлением возобновляли нашу дружбу после концерта или музыкального представления, в котором я принимал участие.
Ей-богу, никто на свете, даже моя мать, которая так любила меня и знала меня так хорошо, не был способен вытащить мои тайные стремления на свет божий и помочь им исполниться, как мой друг, хотя он никогда не получал никакого систематического музыкального образования.
Зимой 1907 года, когда объем работы в нашей мастерской стал уменьшаться и у меня появилось больше времени для себя, я стал брать уроки гармонии у дирижера театра в Линце. Мои занятия были столь же основательными, сколь и успешными и воодушевляли меня. К сожалению, в Линце не было возможности изучать другие предметы музыкальной теории, такие как контрапункт, оркестровка и история музыки, не было и учебного заведения, где можно было бы учиться дирижерскому искусству и композиции, и еще меньше было стимулов для свободного сочинения. Образование такого рода можно было получить только в Венской консерватории; кроме того, там у меня появилась бы возможность слушать оперы и концерты в первоклассном исполнении.
И хотя я принял решение ехать в Вену, мне – в отличие от моего друга – не хватало необходимой решимости исполнить его, несмотря на все разногласия. Но Адольф уже подготовил почву. Не поставив меня в известность, он убедил мою мать в моем музыкальном призвании. Ведь какая мать не хотела бы услышать, что ее сыну прочат блестящую карьеру дирижера, особенно когда она сама так любит музыку? А также она испытывала вполне оправданное беспокойство за мое здоровье, так как мои легкие больше не могли выдерживать постоянную пыль в мастерской. Так что моя мать, которая полюбила Адольфа точно так же, как фрау Клара полюбила меня, склонилась на нашу сторону, и теперь все зависело от согласия моего отца. Он не противился открыто моему желанию. Мой отец был во всех отношениях противоположностью отцу Адольфа, каким мне описывал его мой друг. Он всегда вел себя тихо и, очевидно, не интересовался тем, что происходит вокруг него. Все его помыслы были связаны с делом, которое он создал из ничего, успешно провел его через тяжелые кризисы и теперь превратил в достойное уважения, процветающее предприятие. Он считал мои музыкальные наклонности пустым дилетантизмом, так как он не мог поверить в то, что можно построить надежную жизнь на более или менее бесполезной игре на скрипке или каком-либо другом инструменте. И наконец, он не мог понять, что я, познавший бедность и несчастья, хотел отказаться от стабильности в пользу неясного будущего. Как часто я слышал от него слова: «Синица в руке лучше журавля в небе» или горькое «И зачем я так надрывался?».
В мастерской я трудился еще больше, чем когда-либо, потому что не хотел, чтобы говорили, будто я забросил работу ради занятий музыкой. Мой отец видел в моем рвении знак того, что я хочу остаться в этой профессии и когда-нибудь взять дело в свои руки. Мать знала, как предан отец своей работе, и поэтому молчала, чтобы не расстраивать его. Так что в то время, когда мое музыкальное будущее полностью зависело от поступления в Венскую консерваторию, все, казалось, зашло в тупик в нашем домашнем кругу. Я лихорадочно работал в мастерской и ничего не говорил. Моя мать тоже ничего не говорила, и мой отец, думая, что я наконец отказался от своего плана, делал то же самое.
В этой ситуации нас пришел проведать Адольф. С одного взгляда он понял, как обстоят дела, и немедленно вмешался. Для начала он ввел меня в курс дела относительно своих собственных дел. Во время своего пребывания в Вене он навел подробные справки об изучении музыки, и теперь он дал мне точную информацию по этому вопросу, сказав в своей искушающей манере, какое огромное удовольствие он получал от посещения опер и концертов. Воображение моей матери тоже разгорелось от этих ярких описаний, так что принятие решения становилось все более и более настоятельным. Но было необходимо, чтобы моего отца убедил сам Адольф.
Трудная задача! Что толку было в самом блестящем красноречии, если старый мастер-обойщик не питал никакого уважения ко всему, что было связано с искусством? Он очень хорошо относился к Адольфу, но, в конце концов, в нем он видел лишь молодого человека, который плохо учился в школе и был о себе слишком высокого мнения, чтобы учиться какому-нибудь ремеслу.
Мой отец терпимо относился к нашей дружбе, но в действительности он предпочел бы для меня более здравомыслящего товарища. Поэтому положение Адольфа было неблагоприятным, и удивительно, что тем не менее ему удалось склонить моего отца на нашу сторону за такое сравнительно короткое время. Я бы понял, если бы происходило бурное столкновение мнений, – в этом случае Адольф был бы в своей стихии и смог бы выложить все свои козыри. Но все было иначе. Не могу вспомнить, чтобы вообще состоялся какой- либо спор в обычном понимании этого слова. Адольф подошел к этому вопросу так, будто он не имел большого значения и подразумевалось, что решение зависит от одного отца. Он принял тот факт, что мой отец лишь наполовину дал свое согласие, предложив временное решение: так как текущий учебный год в Консерватории уже начался предыдущей осенью, мне следует поехать в Вену лишь на некоторое время, чтобы немного осмотреться. Если возможность для учебы будет соответствовать моим ожиданиям, я мог принять окончательное решение. А если нет, я мог возвратиться домой и войти в бизнес отца. Адольф, который ненавидел компромиссы и у которого обычно было кредо: все или ничего, согласился, что удивительно, на такое предложение. Я был блаженно счастлив, как никогда в своей жизни, так как теперь добился своей цели, не расстроив отца, и моя мать разделяла мою радость.
В начале февраля Адольф вернулся в Вену. Его адрес остался прежним, сказал он мне, когда уезжал, так как он заплатил за комнату фрау Цакрис вперед. Я должен был написать ему и сообщить заранее о своем приезде. Я помог ему отнести багаж на вокзал: четыре чемодана, если я не ошибаюсь, и каждый из них был очень тяжелым. Я спросил его, что в них лежит, и он ответил: «Все мои пожитки». Это были почти одни книги.
