Рихард Вагнер осуждал недостаток понимания со стороны своих современников и которая, если можно так выразиться, была применима к его собственной судьбе. Ведь его отец, его семья, его учителя – хотя они, безусловно, «чувствовали», что в нем есть что-то выдающееся, – никак не могли понять этого. А когда люди наконец понимали то, что хотели, они по-прежнему оставались неспособными «оценить» его волю. Эти строки были для него ежедневным рефреном, постоянным утешением, которое помогало ему точно так же, как портрет самого великого композитора, перед которым он стоял в часы мрачных раздумий.
Мы изучали либретто и партитуру тех произведений Вагнера, которые мы не видели в Линце. Так что вагнеровская Вена увидела нас хорошо подготовленными, и, естественно, мы сразу же влились в ряды ее поклонников и везде, где могли, шумно и с горячим восторгом приветствовали произведения маэстро из Байройта.
То, что для нас было вершиной художественных впечатлений в Линце, свелось до уровня бедных, исполненных благих намерений провинциальных постановок после того, как мы увидели превосходную трактовку Вагнера Густавом Малером в Венской придворной опере. Но Адольф не был бы Адольфом, если бы он довольствовался печальными воспоминаниями. Он любил Линц и всегда считал его своим родным городом, хотя его родители умерли и там остался лишь один человек, которого он страстно любил, – Стефания, и она по-прежнему не знала, что значит для бледного юноши, который день за днем стоял и ждал ее у Шмидторека. Культурную жизнь Линца следовало поднять до уровня, соответствующего уровню Вены, и с кровожадной решимостью Адольф приступил к работе.
Уезжая из Линца, он возлагал большие надежды на Общество возрождения театра, восторженным членом которого он стал, но эти достойные люди, которые собрались вместе, чтобы дать Линцу новый, достойный театр, очевидно, ничуть не продвинулись вперед. О деятельности общества не было никаких вестей, а нетерпение Адольфа росло. И вот он начал работать самостоятельно. Ему доставляло удовольствие использовать в своем родном городе тот стиль монументальной архитектуры, с которым он познакомился в имперской Вене.
Он уже убрал из центральной части города железнодорожный вокзал с его гадкими мастерскими, закопченным депо и многочисленными железнодорожными путями и перенес его на окраину. Это дало ему возможность расширить парк, добавить зоопарк и, конечно, фонтан с подсветкой. Именно в центре этого ухоженного парка и должно было быть построено новое здание Линцской оперы, меньшее по размеру, чем Венская придворная опера, но равное ей по техническому оснащению. Старое здание Оперы должно было стать драматическим театром и подчиняться вместе с Оперой одному руководству. Таким образом, мой друг преодолел плачевное состояние своего родного города, и тем больше было наслаждение, которое он получал от художественных прелестей Вены.
Мы видели почти все произведения Рихарда Вагнера. Оперы «Летучий голландец», «Лоэнгрин», «Тангейзер», «Тристан и Изольда» и «Мейстерзингеры» остались для меня незабываемыми, как и «Кольцо Нибелунгов» и даже «Парсифаль».
Конечно, время от времени Адольф смотрел и другие оперы, но они не значили для него так много, как оперы Вагнера. В Линце мы уже видели удивительно хорошую постановку «Фигаро», которая сильно порадовала Адольфа. Я до сих пор помню, как он сказал по дороге домой, что театру в Линце следует в будущем сосредоточиться на операх, которые, подобно «Фигаро», были в пределах его возможностей. С другой стороны, постановка «Волшебной флейты» была полным провалом, а «Вольный стрелок» Вебера был так плох, что Адольф больше не захотел его смотреть, но в Вене, разумеется, все было иначе. Мы видели превосходное исполнение не только опер Моцарта, но также «Фиделио» Бетховена. Итальянская опера никогда не привлекала Адольфа, хотя такие итальянские композиторы, как Доницетти, Россини, Беллини и особенно Верди и Пуччини, который в то время был в большой моде, высоко ценились в Вене, и их оперы шли с аншлагами.
Операми Верди, которые мы посмотрели вместе, были «Бал-маскарад», «Трубадур», «Риголетто» и «Травиата», но «Аида» была единственной, которая ему понравилась. На его взгляд, в сюжетах итальянских опер слишком большой акцент делался на театральные эффекты. Он возражал против надувательства, плутовства и обмана как основных элементов драматического действия. Однажды он сказал мне: «Что стали бы делать эти итальянцы, если бы у них не было кинжалов?» Он счел музыку Верди слишком простой, слишком зависящей от мелодии. Как же богат и разнообразен был по сравнению с ней диапазон Вагнера! Однажды, когда мы услышали, как шарманщик играет La donna e mobile, Адольф сказал: «Вот он, твой Верди!» Когда я ответил, что ни один композитор не застрахован от такого принижения его трудов, он злобно гаркнул: «Ты можешь себе представить, что легенду о Граале исполняют на шарманке?»
Ни Гуно, чью «Маргариту» он считал вульгарной, ни Чайковский, ни Сметана не нашли у него одобрения. Ему, несомненно, мешала его зацикленность на германской мифологии. Он отвергал мои доводы, что музыка должна обращаться к людям всех рас и национальностей. Он ничто не принимал во внимание, кроме обычаев Германии, чувств и мыслей немцев. Он никого не принимал, кроме немецких композиторов. Как часто он говорил мне, что гордится тем, что принадлежит к народу, который дал таких мастеров.
Время от времени мы возвращались к Рихарду Вагнеру. В ходе своей профессиональной подготовки я получил новое основательное понимание композиционного творчества этого мастера, и вместе с этим я стал лучше понимать и постигать его музыку. Адольф проявлял живой интерес к развитию моего осмысления музыки. Его преданность Вагнеру и почитание его почти приняли форму религии.
Когда он слушал музыку Вагнера, он менялся: его неистовство покидало его, он становился спокойным, покладистым и сговорчивым. Во взгляде уже не сквозило беспокойство; его собственная судьба, как бы тяжело она ни давила на него, становилась не важной. Он больше не чувствовал себя одиноким изгоем, недооцененным обществом. Словно опьяненный каким-то гипнозом, он соскальзывал в состояние экстаза и охотно позволял унести себя в тот загадочный мир, который для него был более реальным, чем его окружающий обыденный мир. Из затхлого, пахнущего плесенью плена своей комнаты он переносился в блаженные края, населенные древними германцами, в этот идеальный мир, который был далекой целью всех его устремлений.
Тридцать лет спустя, когда он в Линце снова встретился со мной, своим другом, которого он последний раз видел студентом Венской консерватории, он был убежден, что я стал известным дирижером. Но когда я предстал перед ним в качестве скромного муниципального служащего, Гитлер, который стал к этому времени рейхсканцлером, намекнул на то, что для меня есть возможность стать дирижером оркестра.
Я с благодарностью отказался. Я был не в состоянии справиться с этой задачей. Когда он понял, что не может помочь своему другу этим щедрым предложением, то вспомнил наши совместные походы в театр в Линце и Венскую оперу, которые подняли нашу дружбу от ничем не примечательных отношений до священной сферы его собственного мира, и пригласил меня приехать в Байройт.
Я никогда бы не подумал, что что-то может превзойти те выдающиеся художественные впечатления моей студенческой юности в Вене. Но так оно и было, то, что я пережил в Байройте, будучи гостем друга моей юности, было кульминацией всего, что Рихард Вагнер когда-либо значил в моей жизни.
Глава 19
Адольф сочиняет оперу
Вскоре наша жизнь под одной крышей показала свои недостатки, потому что мы с Адольфом изучали разные предметы. Утром, когда я был в Консерватории, мой друг еще спал, а во второй половине дня, когда Адольф хотел позаниматься, моя игра на рояле мешала ему. Это приводило к частым трениям между нами.
Консерватория – вздор! А для чего ему книги? Он хотел доказать мне, что даже без Консерватории может сравняться со мной в достижениях на музыкальном поприще. Ведь имеет значение не уровень преподавателя, а талант, сказал он.
Это честолюбивое стремление привело его к самому необычному эксперименту, и я до сих пор растерян и не могу сказать, имел ли этот эксперимент какую-то ценность или нет. Адольф вспомнил о простейших возможностях музыкального выражения. Слова казались ему слишком сложными для этой цели, и он старался открыть, как отдельные звуки можно связать с музыкальными нотами, и с этим музыкальным языком объединил цвета. Звук и цвет должны были стать единым целым и образовать основу того, что в конечном итоге появится на сцене в виде оперы. Сам я, убежденный в истинности того, что узнал в Консерватории, пренебрежительно отвергал эти эксперименты, что очень его злило. Какое-то время он был занят этими абстрактными экспериментами; возможно, он надеялся нанести удар по основанию моих более
