Миддендорф снова и снова лез в воду, пытаясь найти утопленные при аварии записи и антропологические материалы, относящиеся к различным племенам Таймыра! Тщетно! Волны бесследно поглотили то, что Миддендорф-этнограф считал своим главным сокровищем.
Ночь люди простучали зубами на открытой косе. Утром с трудом переплыли к мысу, за которым открывалась самая широкая часть бушующего озера. Снова едва не потопили лодку и вернулись под укрытие мыса.
Непогода держала их там еще три дня. В мешках остались лишь крошки от сухарей. Закидывали сеть, но улова не было. Может, удастся подстрелить какую-нибудь птицу? Взяв ружье, начальник экспедиции поднялся на холм. Озеро пересекала серебряная полоса. Он поспешил назад:
— Льды! И ветер гонит их сюда!
Лед мог отрезать дорогу на юг. Лодка, подгоняемая частыми ударами весел, зарывалась в волнах. Гребцы сменяли друг друга, работали до полного изнеможения, но сильный встречный ветер не пускал «Тундру» к уже недалекому устью Верхней Таймыры.
28 августа внезапно наступило полное безветрие. Льдины, вынесенные в озеро рекой, быстро смерзались. Люди метались, ища чистую воду, дробили льдины веслами, крошили топорами. И уже совсем рядом был вход в Верхнюю Таймыру, когда снова усилившийся ветер сплотил лед.
Челнок был раздавлен и затонул. «Тундра» разошлась в пазах, и светлые фонтанчики воды хлынули в нее…
Снежная тундра. Пять человек. Четверо еще держатся на ногах. Пятый лежит неподвижно. Пурга несется от берегов океана, напоминая о «белой смерти», которая ждет заблудившихся в тундре.
Из официальных материалов Академии наук:
«Миддендорф, изнуренный крайними усилиями последних дней и постигнутый жестокой болезнью, не чувствовал себя уже более в силах следовать за своими товарищами. Поделившись с ними остатками сухого бульона, который он хранил на всякий случай, он должен был к величайшему сожалению убить верную охотничью собаку… Мясо было разделено на пять долей, и, снабдив четырех своих спутников этой провизией, г. Миддендорф приказал им отыскать в пустыне самоедов и привести их, будет возможно, к нему на помощь».
Ваганов отказывался оставлять больного. Миддендорф напомнил: как унтер-офицер, военный топограф, он должен знать, что такое приказ начальника. Так вот, приказ: немедленно уходить. Врач не смеет слабодушно обманывать себя. Болезнь может продлиться неделю, даже две. Лучше погибнуть одному, чем всем.
Ваганов бредет по снегу. С понурой головой уходят за ним казаки и старый переводчик.
…Силы больного быстро угасали. Он бредил. Его мучительно знобило. В минуты просветления больной видел безмолвную белую пустыню. Ветер перегонял снежные струйки. Пурга. Он попробовал приподняться и почувствовал тяжесть: над ним намело сугроб.
Продолжение официального донесения Академии наук:
«Миддендорф остался один без приюта, среди наступившей уже арктической зимы на 75° широты, подверженный всем суровостям непогоды.
Он пробыл в этом положении 18 дней — событие, беспримерное в летописях путешествий».
Ночами больной не спал, его мучили навязчивые тягостные видения. Временами он впадал а беспамятство, Очнувшись, приподнимался в страхе: только бы не забыть завести часы, не потерять счет дням!
И вдруг мелькнула спасительная мысль. Спирт! Как это он раньше не вспомнил!
Казаки перед уходом мелко изрубили плавник. Веселое пламя побежало по щепе. Растопив в котелке снег, больной вылил туда же спирт из банки с заспиртованными личинками.
Морщась, выпил тепловатую жгучую жидкость. Голова пошла кругом. Он почти тотчас же заснул. Сон был долгим и крепким. Проснувшись, выбрался из своего снежного логова. Зима уже установилась твердо. Морозный воздух обжигал щеки. Далеко над тундрой клубились темные тучи. И никаких следов человека…
Еды ему оставили на два дня — все, что было. Он жевал бересту, из которой сделана легкая походная посуда. Сосал кожаные ремни, резал их ножом, глотал кусочки.
Развязка приближалась. Прошло уже полмесяца, как больной остался один. Теперь он не сомневался, что Ваганов и казаки погибли в тундре. Помощи ждать неоткуда. Никто не узнает, как далеко в глубь Таймыра проникли люди, что сделали, где сложили головы. Разве только какой-нибудь кочевник наткнется весной на трупы.
Ему показалось, что по снегу движется белый комочек. Куропатка! Он потянулся за ружьем. Руки тряслись, мушка двоилась. Отдача в плечо повалила его на спину.
Куропатку он съел полусырой, кости бережно спрятал в карман. Пока есть силы, надо идти на юг. Если не хватит сил идти, надо ползти к югу. Недалеко от устья Верхней Таймыры они оставили склад продовольствия. Только бы добраться туда.
На маленькие сани, смастеренные перед прощанием стариком Лаптуковым, он положил ружье, оленью шкуру. Шатаясь от слабости, потянул их. Через сотню шагов повалился в снег. Отдыхал долго. Снова побрел вперед. Ноги отвыкли от ходьбы. Сердце билось так, будто он пробежал целую версту.
Впереди виднелись снежные холмы с черными точками на склоне.
Встал, прошел немного, снова упал в снег. Далеко ли еще до холмов? Взглянул — и замер: черные точки двигались. Нет, это ему показалось… Это от мерцания снега… Он закрыл глаза и через минуту снова открыл их. В вихрях снежной пыли к нему мчались оленьи упряжки.
Он вскрикнул, простер вперед руки — и белая тундра, упряжки, небо поплыли у него перед глазами.
Очнувшись, узнал склонившегося над ним Ваганова и кочевника Тойчума, которого вылечил от кори. Услышал, что Тойчум ждал возвращения доктора до последней возможности, хотя олени съели почти весь ягель возле становища. И тут появился Ваганов…
Охладили опасные приключения страсть Миддендорфа к проникновению в тайны Севера?
Ничуть!
Да, восемнадцать дней один, почти без надежды на спасение. Да, экспедиция не повернула назад, когда все вокруг взывало: торопитесь следом за птицами, промедление смерти подобно…
Ну, а если бы чудом Миддендорф узнал прогноз погоды, сроки ледостава — как поступил бы он? Читаем:
«Остановился бы я в своих искушениях проникнуть на север все дальше и дальше, когда в моих мыслях уже раз и навсегда было решено сделать все возможное, полагаясь иногда на авось и не останавливаясь перед робкими расчетами вероятности? Не лежало ли передо мной все так же еще беспредельное пространство и не оставалось ли бы в нем довольно затруднений, чтобы точно так же попасть в тяжелые обстоятельства?».
Искренность делает честь Миддендорфу. «Авось» обычно признается у путешественников безрассудством, а тщательная подготовка, умение предвидеть любые трудности, быть готовым к ним, по возможности избегать их — добродетелью. Но не следует ли применительно к Миддендорфу «авось» заменить более подходящим словом — риск?
Ему еще трудно было представить всю истинную ценность накопленного во время путешествия по Таймыру научного материала. Он мог теперь сказать, что знает тундру, ее растительный, животный мир, особенности смены времен года, знает кое-что и о здешней вечной мерзлоте. Знаком с бытом кочевников, с их способностью приноровиться к трудностям, которые европейцу могут показаться почти непереносимыми. Конечно, потребуется три, а, может, и пять лет для того, чтобы полностью систематизировать, обобщить свои наблюдения.
Тут он ошибался. Для этого понадобилось почти три десятилетия и помощь нескольких крупных ученых. Правда, главный труд Миддендорфа «Путешествие на Север и Восток Сибири» касался не только Таймыра.
После того, как ученый несколько оправился от перенесенных потрясений, он через Пясину и Туруханск вернулся в Красноярск. Но вовсе не для того, чтобы отсюда по сибирскому тракту укатить в Петербург. Нет, он начал подготовку к путешествию не менее важному, чем таймырское.
