Я спросил, интересно ли ему работать на экскаваторе. Он даже вскинулся.
— А как же! Конечно интересно. На шахте работал — тоже было интересно. А с экскаватором как вышло? Я когда-то участвовал в погрузке пятидесятимиллионной тонны руды КМА. И стомиллионной. Ну что значит «участвовал»? Был у Михаила Юрьевича Евеца в кабине вроде зрителя. И знаете, захватила меня мощность машины. Он черпает руду, этакие глыбы, и кладет в самосвал так аккуратно, словно это вещь совсем легкая, пустяковая. Я будто зуд в руках почувствовал. И вот уже сколько с тех пор прошло, а загрузишь БелАЗ — ощущаешь: сила! На экскаваторе именно силу чувствуешь, будто ты великан какой… Скажете, наивно это? Может быть… Говорю то, что чувствую. Если человек видит дело своих рук, да притом видит, что сделал его не хуже других — хорошо ему. Тогда труд — в радость. А что на свете важнее этого?
По депутатским делам бывает Виктор Александрович в столице, бывал за границей и вообще легок на подъем. Но наиболее памятна ему недавняя поездка в Липецк.
— Друг теперь там у меня. — И сразу оживился, заулыбался. — Вы знаете, наша руда куда только не идет. Ну, и на Липецкую Магнитку. Мы с ними соревнуемся. И вот запало в голову: надо туда с нашими ребятами съездить. А тут как раз «длинный выходной». Поехали, благо не за тридевять земель. Наша смена соревнуется со сменой Куприянова Ивана Пантелеевича, газовщика доменного цеха. Мы — все машинисты экскаваторов — прямиком к нему. Он и повел нас за нашей рудой, шаг за шагом, от разгрузки до стана «2000». Домна, чугун, прокат. Мои говорят: «вот теперь знаем, что к чему». Домна новая, гигант на всю Европу… Гордость за свою страну в душе поднялась, да и за то, что ковшом экскаватора руду черпаешь и тем самым участвуешь во всем этом деле. На свой карьер по-другому взглянули. Поняли: не все у нас ладно. В Липецке слышим: руда ваша хороша, но есть примеси глины. Откуда она? Кто ее примешивает? Я, машинист экскаватора! Не обращал внимания на глинистые прожилки. Вернулись, говорим между собой: нет, так не годится! Наметили некоторое время спустя послать кого-нибудь из наших, чтобы проверил, исправилось ли с глиной? Соревнование — не бумага. Живое это дело, и ох как всем нам нужное!
Я не слышал, чтобы Сотничеико дурно отозвался о ком-либо из своих товарищей. Он не завистлив, не мелок. Чужие успехи подгоняют его, но уж никак не расстраивают.
— Ребята у нас хорошие. Прошлый год без малого половина того, что рудник дал сверх плана, — работа нашей смены. Не хвалюсь — ребят наших хвалю. Слов много не тратят, соревнуются делом. Ведь совсем простая штука: дал слово — держи. Выполни, что обязался, по-рабочему, твердо, не отступая. Таков у нас Петр Васильевич Солдатов., член парткома рудника, таков Миша Белоусов, Иван Тимофеевич Еременко… Вы знаете, впору хоть всех перечисляй, такие подобрались. Работаем вместе, да, бывает, и в свободный час не разлучаемся. Вот и в Липецк всем табором…
А то еще как-то после смены к речке выехали, в зону отдыха, и ночь уже, но никто спать не ложится, сели у костра над речкой, и столько переговорили о разном. Знаете, у нас как-то все дружно, не то что один сюда, другой туда. Вот подумалось, в давнее время рабочих на маевках что сплачивало? Душевное единство, чувство братства. Люди мы разные, если взять хотя бы нашу смену. У каждого свой характер, свой норов. Но едины мы в самом главном, из чего, наверное, и складывается рабочий характер. Видите, начал с костра да речки, а в какие сферы мысль понесла.
…В конце августа семьдесят третьего года с писательской бригадой журнала «Знамя» я снова побывал в знакомых местах. Белгородщина в эту пору боролась за трудный хлеб: небывало затяжные ливни повсюду положили, пригнули колосья к раскисшей земле, комбайны двигались медленно, словно бы неуверенно.
Сотниченко завершал свой «полный цикл» там, где сеял — на полях колхоза «Заветы Ильича».
— Положение трудное, что говорить, — услышал я. — Но ничего, справимся. Пока вот держу второе место среди здешних комбайнеров. И ребята без меня не подкачали: семь тысяч тонн руды сверх плана. Так что в общем рабочее свое слово держим!
На огненной дуге
Курская руда и Курская дуга. Дело не только в географическом совпадении. Общность и в колоссальности масштабов того, что происходило здесь в военную страду и происходит в мирные дни девятой пятилетки.
Нет на железной земле уголка, где ни трудились бы ветераны войны, где ни сыскались бы строители оборонительных рубежей Курской дуги — их ведь было несколько сот тысяч. Но в иных местах стройка так изменила облик местности, что лишь старожилы по едва уловимым приметам находят опору для восстановления в памяти картин минувшего.
Я расспрашивал, что было прежде на месте Михайловского карьера под Железногорском.
— Лог неглубокий, по склонам березки росли, — сказал инженер Булат.
— Лесок, подальше поле гречихи, — вспомнил экскаваторщик Акимов.
— А кто его знает? — пожал плечами шофер Леша.
— На месте карьера? — переспросил Андрей Дмитриевич Федосюткин. — Туда, где теперь Железногорск, подходили леса Берлажон и Опажье, база партизан в начале войны. Там, где карьер, размещался с осени сорок второго штаб нашей бригады. А между лесами Берлажон и Рассошек, на месте нынешней автобазы, был партизанский аэродром для связи с Большой землей.
Федосюткин — бывший комиссар Первой Курской партизанской бригады. Эти места знал до войны, работал там лесничим. В 1939 году пошел добровольцем против белофиннов — «очень это пригодилось потом для партизанского дела». Перед войной был на советской работе. За пять дней до нападения Гитлера его выбрали секретарем райкома партии. Из райкома и ушел в партизанские леса.
Осенней ночью лежал с двумя товарищами на сырой холодной земле у шоссе, по которому громыхали танки, растоптавшие гусеницами половину Европы. Танки двигались на Курск. Небо в той стороне полыхало багровым заревом.
Они лежали молча, притаившись в кустах. В ту мрачную ночь воображение едва ли рисовало им пору возмездия, когда такие же вот танки будут подрываться на партизанских минах.
Федосюткин собрал сначала немногих. Укрывались в знакомых лесах. Народу все прибавлялось, силы росли. Оккупанты уже не отваживались появляться вблизи партизанских баз даже днем. В двадцати пяти сельсоветах не было фашистской власти, старост и полицаев. Этот партизанский край жил по советским законам военного времени.
Те места, где теперь Железногорск, считались самыми глубинными и удобными: овраги, примыкающие к брянским лесам дубравы. Здесь и обосновался штаб Первой Курской партизанской бригады. С Большой земли ночами шли самолеты, у партизан появились противотанковые ружья, взрывчатка. Начались вылазки к железной дороге Брянск — Харьков. Гитлеровцы встревожились, стали посылать карательные экспедиции.
— Четырнадцать экспедиций, — вспоминает Федосюткин. — Четырнадцать — и все с боями. Каждый раз задача им ставилась одна: окружить, уничтожить партизан до последнего человека. Обязательно до последнего! Должен вам сказать, бои бывали тяжелые, по двое-трое суток. Танки и авиация. Много потеряли мы хороших людей, но партизанскую землю удерживали.
А «рельсовая война»? Весной сорок второго немцы вовсе прекратили ночное движение по двум железным дорогам. Распорядились: выселить всех жителей по обе стороны полотна на двадцать пять километров. Не помогло! На счету у курских партизан сто сорок семь пущенных под откос вражеских эшелонов. И вот вам маленький штришок для истории Курской дуги и курской руды: станция Дмитриев- Льговский, возле которой мы под полотно мины подкладывали, в пятьдесят седьмом году стала опорой стройки Михайловского карьера. Именно там разгружались первые экскаваторы.
Железногорцы особенно остро, непосредственно ощущали эту живую связь времен: в числе первых монументов молодой город поставил стелу, прославляющую подвиги бойцов и командиров партизанских отрядов.
Есть под Железногорском место, где память о прошлом бередит, жжет сердца. Это обыкновенная поляна у дубравы. Пахнет свежескошенным сеном. Рядом свекловичная плантация, белеют платки колхозниц. По бойкой дороге торопятся грузовики.
