Слышим — приехал!
Алексей Григорьевич вскакивает, тянет меня к окну, за которым совсем близко поднимается копер над шахтой.
— Вот, значит, шахта, вот электростанция, а рядом стоял быткомбинат с баней и одноэтажный этакий деревянный дом управления. День, помню, выдался холодный, дождище хлещет. Как только Губкин из дома вышел с главным инженером, нам дали сигнал выдать бадью. Вся бригада была наверху, в шахте один человек остался, чтобы проследить за подъемом. Когда Губкин Иван Михайлович в копер шагнул, бадья уже стояла на лядах. Тут мы всей бригадой на нее навалились плечом, опрокинули, высыпали руду к его ногам. Губкин был в спецовке, собирался, видать, сразу в шахту спуститься. И вот что я вам скажу: на нас он сначала ноль внимания, а с этакой понимаете ли, жадностью накинулся на руду. Присел, перебирает, куском о кусок стучит. Видим — просиял, заулыбался — и к нам. Тут уж всем до единого руки пожал. Крепко так, но молча. Главный инженер ему говорит: вот, мол, бригада такого-то, она и в соревновании победитель, и первую руду добыла. А Губкин только головой кивает да улыбается. Я так думаю, что взволнован был он очень, вот какое дело. Потом в шахту спустился, все осмотрел, взял кайло, подолбил, значит, тут и там. А митинг торжественный был уже под Первое мая, в столовой. Только Губкин у нас не остался, поспешил в Москву с докладом. Торжества были без него. Мне знамя вручили, чтобы, значит, я его лично над копром водрузил, слесарь наш Зюганов мне помог — помню, ветрище был ой-ой!
Малыгину за шестьдесят. На шахты в Донбасс сбежал из деревни «потаись от матери»: та была против. Сначала околачивался на бирже труда, голодал. После приняли сортировщиком угля. Тянуло к проходчикам. Добился своего. Ходил в вечернюю школу, потом на курсы горных мастеров. Но эта работа его не увлекла: наряды, рапорта… Так проходчиком и остался. В конце 1932 года в Донбассе из-за недостатка крепежа остановили несколько стволов. Тогда-то Малыгин и услышал впервые о КМА.
— Сюда пришел в январе тридцать третьего. Пешком шел аж от самого Старого Оскола. Темнело уже, поземка мела злая. Вижу — далеко в темноте огонь вспыхнул. Я его увидел с того места, где сейчас Лебединский карьер. Это лампочки зажглись на первом копре, на деревянном, стоял он на месте того, который вы за окном видите. Так я на свет шел, шел и вышел прямо к копру. Гляжу — а тут уже наши донбассовские ребята, вот какая вещь.
Опять мигает светлячок на пульте.
— Малыгин. С праздником! Спасибо! Семь машин? Бедная руда? Прекращайте возить. А геофизические анализы? Так. Алло, Южная! Остановите вывозку со склада. У вас в руде меньше пятидесяти семи процентов железа. Товарищ Козлов, обратите внимание на усреднение.
— Да, встретил, значит, своих ребят. Тут тогда всего три жилых дома было, два для семейных, одно холостяцкое общежитие. Ну, мы принялись наши, донбассовские порядки наводить. Требуем довести план до каждого забоя, чтобы, значит, никакой обезлички. «Даешь, говорим, борьбу за выполнение норм!» А это не просто было, ой не просто! Вместо отбойного молотка — кайло. Меня назначили бригадиром. Выдвинули мы свой встречный план. Добились отбойных молотков — немецкие, и такие, проклятущие, тяжелые, по семьдесят три кило! Начали соревнование — кто победит, тому поднимать первую бадью руды. Ну, я уже рассказывал, как у нас получилось. А к тому времени моя бригада с нищенской малосильной лебедкой поднимала в смену уже шестьдесят бадей породы. Такого туг раньше и не слыхивали. А харч, дело прошлое, был, ну никуда…
Пока Алексей Григорьевич начинает очередные переговоры с карьерами, добиваясь выдачи руды с требуемым содержанием железа, я перечитываю выписанное из книги о КМА письмо академика Губкина по поводу аварии на шахте. Это было уже в 1936 году. Ворвался плывун, хлынула вода, затопило ствол. «В упорной борьбе со стихией величайшая заслуга принадлежит коллективу рабочих шахты № 1, из которых тт. Терентьев И. А. (сменный техник), Малыгин А. Г. (сменный горный мастер), Гнитнев Е. В. (электромонтер), горнорабочие — слесари Ковалев Ф. Г., Соленов С. Д., Кострыкин П. М. и крепильщик Нечаев Ф. Я. особенно отличились громадным личным мужеством и самоотверженностью. По пояс и по горло в холодной воде, в глубокой шахте, рискуя здоровьем… самоотверженно проникая в затопленные и забитые плывуном штреки… с риском для жизни обеспечивали правильное ведение очистных работ». Показываю выписку Малыгину.
— А-а… Было такое дело, действительно.
— Расскажите.
— Да ведь тут все сам Иван Михайлович описал, чего же еще? Все правильно. Риск, известно, был, только говорить тут особенно не о чем.
Кое-что он все же рассказал. Когда откачивали, был уже ноябрь. Вода — плюс четыре, как на реке перед ледоставом. Случилось так, что где-то под водой плотно, невылазно заклинился храпок, приемная часть насоса. Попробовали вызвать водолазов из Воронежа.
— Не хотят водолазы в шахту: темное, говорят, это дело, рискованное. Я — к ребятам: «Ну что делать? Надо самим кому-то нырять». Первым попробовал Кривошеев Иван Матвеевич, синим выскочил, как мертвец. За ним нырял Федя Захаров. Но не могут найти, в чем загвоздка. Тут стали мне реплики подавать: «Малыгину надо нырнуть, он сообразит, что к чему». Нырнул, нащупал храпок: запутался, треклятый, в железном балкончике. Стали нырять с гаечными ключами, ногами пробовали перильца отгибать, раскачивать. Три дня возились — отломали, освободили храпок, пошел насос в ход. Думали, воспаление легких схватим — ничего, обошлось. Главный инженер на радостях нам коньяк выставил, пять звездочек.
Напоминаю Алексею Григорьевичу: в одной из телевизионных передач, посвященных первым пятилеткам, промелькнул старый кинокадр: бригада, первой добывшая богатую курскую руду, собралась в шахте, у всех радостные лица.
— Тут такое дело… Открою вам секрет. Не в шахте нас снимали. В шахте по тем временам свету мало было. Вон там, у мастерской, насыпали руды. Мы встали в полной амуниции, главный ихний скомандовал, чтобы руки с кусками руды подняли и «ура» трижды прокричали. Но люди были те самые и руда настоящая, вот какое дело. Только не в шахте, а на дворе, перед механической мастерской. И бадью туда приволокли, был такой грех.
За окнами диспетчерской хохот, возгласы: рабочие парни идут мимо к центру города, на гуляние в парк. Пусто в управлении комбината. Радио разносит праздничную московскую передачу. А диспетчер — на посту, передает распоряжения, записывает, кого-то поздравляет, кого-то поправляет, заносит последние данные в графы сводки, беспокоится, что долго нет машины, которая увезла музыкантов и где-то застряла. Время уже к обеду, всюду накрыты праздничные столы. Не тоскливо ли Алексею Григорьевичу сидеть тут целую смену? Ведь отработал же свое с лихвой.
Малыгин вздохнул, сердито постучал пальцами по столу:
— Говорят: «Чего тебе не хватает? Пенсия у тебя — дай бог, горняцкая. Разводи сад, рыбалкой побалуйся». А я говорю: в чем тогда у меня смысл жизни будет? Ведь я всю жизнь в работе. Только на войну перерыв был. Начал подле Смоленска, в артиллерийском полку, дважды выходил из окружения. Первый раз ранили меня в боях под Москвой. Воевал и в наших местах, на Курской дуге. Отсюда дошагал до Польши, участвовал в ее освобождении, там был ранен вторично. Вернулся на КМА инвалидом войны. Вот так…
Он покачал головой, задумался. Вспыхнул глазок на пульте.
— Диспетчер Малыгин. Привет, Иван Тихонович. Десять и четыре, семь и три. Железнодорожники? Нормально. Тоже нормально. Спасибо. И вам счастливого праздника.
Аномалии и закономерности
КМА. Даже людям старшего поколения три эти буквы знакомы со школьных лет.
Временами они мелькали в заголовках на первых страницах газет. Строки Маяковского, которые напомнил диктор на демонстрации в Губкине — это ведь еще 1923 год. А некоторое время спустя сообщения о КМА переместились в петит хроникальных заметок.
Порой вокруг Курской магнитной аномалии поднимался шум, бушевали страсти. Затем начинался спад, отбой. Так было не раз — от торжеств по случаю открытий руды и первых плавок до резкого сокращения
