тишиной, а неустанным ночным шумом, безудержным шевелением жизни была заполнена южная ночь.
Далеко впереди, на бугре, зрачками гигантского зверя вспыхнули фары. Казалось, кто–то дикий, неистовый рыскает по древней степи, выискивая добычу.
– Так Леньку на острова отозвали? – спросил Колумбыч.
– Да, – сказал Адька. – На полярные острова отправился Ленька. Не в виноградник на цементных столбах.
– Ах дурак! Глупый Ленька. Там же тундра. Лед там и тундра. Ты слышишь, воздух какой? А ведь в тундре кислорода и воздуха не хватает. На пятнадцать процентов меньше – научный факт.
– Хватает. Он телеграмму прислал: «Кислорода хватает».
– Иду на взлет, – сказал Колумбыч и сел в машину. Он повел ее тихо, потом громко повторил: «Иду на взлет» – и даванул на акселератор. Крохотный «Запорожец» рванулся в ночную тьму, и Адька, откинувшись на сиденье, думал, что хорошо вот так сидеть в машине, и в голове чуть кружится от кислого вина рислинг, еще он думал, что хорошо иметь друзей. Истинная твоя семья и есть «среди друзей», а не всяких там люлек, пеленок.
Куры
Раскаленное солнце яростно рвалось в низкие окна саманного дома. Это солнце и разбудило Адьку. Он посмотрел на часы. «Восемь часов утра. Что же днем–то будет?» – подумал он.
Солнце давило на стекла с неодолимой силой. Адька вспомнил институтские лекции об опытах физика Столетова. Его опыты по измерению давления света считаются верхом экспериментаторского мастерства, а какого дьявола тут измерять: стоило доехать до Азовского моря.
Колумбыча он нашел в саду. Тот сидел на ветхом чурбачке перед загородкой из проволочной сетки. За загородкой бродили куры, голенастые, недавно вышедшие из младенческого возраста особи с ярко– красным оперением.
В одной руке Колумбыч держал толстую книгу, в другой – тетрадку и занимался загадочным делом: смотрел то в книгу, то на огненно–красных кур, делая непонятные черточки в тетрадке.
Вчера они просидели чуть не до рассвета за кислым темно–красным вином из винограда «Изабелла».
– В этом вине, – поучал Колумбыч, – ужасное количество разнообразных витаминов. Человек, который его пьет много и каждый день, заболевает гипервитаминозом, как, допустим, тот, кто поел печенку белого медведя.
После гипервитаминозного вина они пели старые экспедиционные песни.
Лихие это были песни, и Колумбыч наигрывал на своем банджо, неизвестно, где он ухитрился приобрести этот иноземный инструмент, но банджо гудело настоящим экспедиционным басом:
Нам авансы крупные вручили,
доброго пути не пожелав,
в самолет с проклятьем посадили
и отправили ко всем чертям…
От гипервитаминозного вина сухость стояла во рту и голова слегка болела. Солнце медленно ползло на верхушки абрикосовых деревьев и яблонь. Колумбыч все путешествовал между своими курами, книгой и тетрадкой.
За дощатым забором шел разговор:
– Ваня, иди кушать.
– Я уже кушал.
– Что ты кушал?
– Борщ.
«Черт возьми, – думал Адька, – жизнь проста, как кухонная поварешка. Утро. Солнце. И человек уже покушал борщ».
Вчера было хорошо. Покончив с песнями, Колумбыч снял со стены гитару и кончиком ножа, смазанным сливочным маслом, стал наигрывать на одной струне протяжные мелодии южных морей. Таинственный мир, где растут пальмы и пляшут хулу, вошел в низкую комнату саманного дома. Единственно, что хотелось, – жить еще три тысячи лет вот точно так: в трудной своей работе, а потом отдыхать среди своих ребят, пить вино, петь свои песни и знать, что завтра опять будут та же работа и свои в доску парни вокруг.
И вот сейчас Адька смотрел на углубленного в книгу Колумбыча и размышлял.
– Курица А, – загадочно шептал тот, – превалирует над курицей Б. Это ясно. Но которая же из них будет Д, черт побери?…
Адька не выдержал и прыснул. Колумбыч повернулся к нему и посмотрел, как Архимед на того самого римского солдата.
– Слушай! – сказал Адька. – Тебе случайно у психового доктора не надо полечиться?
– Это он тебя лечить будет по этой книге, – обиженно сказал Колумбыч и показал Адьке обложку: «К. Д. Шнеезон. Зоопсихология». – «Во всяком курином сообществе, – процитировал Колумбыч, – можно выделить особь А, отличающуюся наибольшей активностью, особь Б, особь В и так далее. При удалении одной из особей ее место занимает следующая по рангу…» Понял? – торжествующе спросил Колумбыч. – Точь–в–точь как у людей: начальник, зам. начальника и зам. зама. Курицу считают глупой птицей, а мы–то много ли лучше?
– Слушай, – сказал Адька. – Я приехал купаться в теплой морской воде, а не бредни слушать. Море в какой стороне?
– Пятнадцать минут до конца наблюдений. Кончу, отвезу на машине.
– Нет, – сказал Адька. – Машина мне не с руки. Мне пешком ходить надо, чтобы ноги не слабели. Шесть месяцев – сам подумай. Я тут в комнатную болонку превращусь или вроде тебя стану.
– А я что? – спросил Колумбыч.
– А ты уже все, – с хитрой безжалостностью ответил Адька. – Собственность завел, куриц считаешь. Ребята сейчас на тебя и плюнуть бы не захотели. Понимаешь, даже и намека нет, что ты когда–то в экспедициях состоял.
– Обожди, – сказал Колумбыч. – Видишь курочку А. Я ее Мария Антуанетта зову. А вот та – курочка Б. Фрейлина ее имя. Кидаю зерно. Смотри!
Колумбыч кинул сквозь сетку зерно, куры суматошно кинулись, и одна из них его съела.
– Видел? – торжествующе спросил Колумбыч. – А и Б подбежали одновременно, но Б уступила. А остальные только видимость делали, что кидаются. Если бы горсть – другое дело.
Адька смотрел на кур и видел, что все они одинаковые.
– Потом начну опыты с отсаживанием, – сказал Колумбыч. – Когда ранги определю. Пока я только А, Б и В знаю.
– Колумбыч! – сказал Адька. – Пойдем, милый, к доктору. Тебе темечко напекло, бредить начинаешь.
– Наука! – уважительно вздохнул Колумбыч и захлопнул книгу. – Пища для души и ума пенсионера.
Мадонна
Адька поселился в саду в палатке. Этим он преследовал две цели: уязвить Колумбыча подчеркнуто экспедиционным образом жизни даже в этих разлагающих душу и тело южных краях и самоутвердиться, подчеркнуть для самого себя, что он профессиональный бродяга и на долгие годы палатка – его дом, палаточный пол – его ложе.
Отвергнув всякую помощь Колумбыча, он натянул палатку по жестким экспедиционным канонам под
