— Нет, Олег, — отвечают. — Ты со Шпаликовым дружил?
— Не было такого. Сшибла нас когда-то судьба на повести моей „Азовский вариант“. Обаятельный парень и башка, видно, светлая.
— А он тут позавчера был. Увидел на столе твой сценарий. Усмехнулся. Олег, говорит, в сценарии пошел. Зачем ему это? Он парень хороший. Ему в кино делать нечего.
— Ну спасибо. Передайте ему мой искренний привет и добрые пожелания.
— Не можем передать.
— Почему? — Повесился он вчера.
— Запой?
— Нет. Вотрезве.
— Извините, — говорю. Вышел я в шикарные и бездушные мосфильмовские коридоры, нашел пустой километр из них, закурил и вознес господу молитву за врачей Гену и Андрея. Не оказалось таких рядом со Шпаликовым, как не оказалось таких рядом с Есениным, Скоттом Фицджеральдом, Джеком Лондоном и имя им легион.
Ноябрь 1974
С писателями я, Боря, просто не знаком, с шоблой которая ходит под этим именем, ничего общего не имею и не желаю иметь, за исключением моих личных друзей типа Мифти, Юрки Васильева, так как ведь это не писатели, а мои кореша, будь они хоть дворниками, хоть директорами магазинов. Но ездить куда-либо я всё же предпочитаю сам или опять же с личными корешами. От всего же этого официоза типа выступлений, поездок, книжных магазинов, телевидения и проч. и проч. я отказался давно и наотрез. Еще в Магадане, и теперь лишь подтверждаю этот отказ. Прозаику ни к чему брать на себя функции актера, „блокнота агитатора“ или культурника из под Сухуми.
Любопытно одно — неожиданный (и незаслуженный объективно) успех „Территории“ продемонстрировал массу любопытных нюансов. Один из них — фокус под названием Шапошников — ты заметил. Есть и другие фокусы. Вот Леонид Леонов мне письмо прислал, Борис Полевой.
Боря, я не исхожу ядом» Просто я знаю цену прозе. И, если бог сподобит, роман «Правила бегства» я доведу до ума. Это ведь история о людях, выброшенных из жизни, о бичах, их бедах и горе, и о том, как рушатся попытки идеалистов их спасти. Бича спасет лишь сам бич. И, как недавно, сказал один старый крестьянин сван (я ездил в Сванетию, вернее, сходил туда пешком через перевал), — он сказал, держа в руке мутный стакан самогонки: «А этот тост, друзья, выпьем за тех людей, которые хотели жить. Но не сумели». Он был темный, сван трудяга. Но часто ли тебе приходилось сталкиваться с такой концентрированной мудростью? И хоть Борис Полевой написал мне о том, что «по видимому, у Вас доброе сердце и внимательный взгляд», не знаю, заметил ли бы он слова в этом тосте. Никто ведь их не заметил.
Это, Боря, о твоих рассказах о «маленьких людях, за чей счет все живут». Лучшего благословения для них, чем слова свана, не придумаешь. И твой приятель, бывший на пленуме, тебе посоветовал глупость: «Пользуйся, пока твой Куваев в „фаворе“». Ты же знаешь, Борька, в фаворе я или без оного, я не буду представлять в редакцию рукопись, в качество которой не верю или не верю в потенциальные возможности ее автора. При чем здесь фавор? И опять таки, слово мое всегда будет дешево стоить за кулисами, если даже мне дадут пять Нобелевских премий. Ибо я всегда чужой для тех, кто правит литературой. Моя же башка и время всегда к твоим услугам, и ты это знаешь и мог убедиться.
Кстати, я приготовил тебе для пересылки Глеба Горбовского. Это примерно то, чем должна была стать твоя повесть. Она, хоть и опубликована в достаточно авторитетном журнале, имеет те же недостатки, от которых тебе в первую очередь надо избавиться: ненужная броскость, пижонство, очень часто отсутствие главной сквозной идеи, главной боли — для чего ты пишешь, что хочешь крикнуть с колокольни. Я тебе посылаю в качестве примера: как тебе не надо писать.
Где-то в бесконечности, мировом хаосе есть твой стиль, твоя тема, где-то зашифрованы страницы, которые написал Боб Ильинский и никто другой. Найти их — удача и счастье. Я, Борька, кроме пятидесяти строчек, затерянных в семи моих книгах, не нашел и следов текста Олега Куваева. Может, и не найду никогда. Все это туфта. Все мои рассказы не стоят рассказа Казакова «Проклятый Север», а вся художественная советская литература об Арктике есть в одной тонкой тонкой книжечке Бориса Горбатова «Обыкновенная Арктика». Все мы из нее вылезли, и не лучшим образом.
А ты говоришь — успех.
Я искренне рад лишь одному, что ты железно стоишь. Что не забросил. Если человек стоит так — будет или хорошо, или никак.
Вот. Обнимаю тебя, и не пиши ты мне, ради бога, глупостей и не думай их обо мне. Ты когда-то увидел в башке проблеск света, вот и молись, чтобы он не гас, а горел, и я буду молиться Ему, чтобы сей проблеск горел в твоей башке и судьбе. Все же ясно и просто, Борька! Иначе — зачем?
Журналы пошлю, как пойду на почту. Тебе полезно это прочесть. А сейчас баба идет в деревню, там опустит конверт.
Обнимаю.
Ноябрь 1974
Одна моя ночная и вечная подсознательная мечта: успеть. Два романа: «Правила бегства» и «Последний охотник». Чувствую силу я в себе. «Территория» — это ведь так, разминка. И Островского из меня не будет. Ибо, помимо стальных нервов и челюстей, помимо простых, как инстинкт, знаний, чести, долга, помимо этого, о чем я писал в «Территории», валяются по магаданским подвалам, в Сеймчанском аэропорту, в общественных туалетах сотни бичей. А они — люди. И на 99 процентов — талантливые и высокообразованные натуры, поэтому они в бичах. Доктор их не излечит. Дубинка по голове — также. Что их излечит? Моя книга их не излечит, ибо они ее не прочтут. Но я хочу напомнить о том, что они есть, что они люди, и; может, иной интеллигент возьмет и пригреет около себя иного забулдыгу. Но смысл, конечно шире. Смысл в том; опомнитесь, граждане, и усвойте истину, что человек в рванине и с флаконом одеколона в кармане столь же человек, как и квадратная морда в ратиновом пальто, брезгливо его обходящая. И пусть исполнятся слова: «Кто был никем; тот станет всем». Вспомните гимн, бывший гимн государства, граждане с квартирами и польтами.
Вот смысл и цель моей работы сейчас. За что я любил и люблю Николая Островского и преклоняюсь перед его книгой — это за то, что он имел Веру и ради этой Веры готов был быть нищ, гол, вшив и болен. Это, Боря, достойно уважения, что бы там ни блекотали по мансардам шизофренички с сигаретами и новоявленные пророки, у которых есть только слово: «Нет!». Но нет слова: «Я дам вам Истину».
Февраль 1975
Борька! В то утро, когда я положил в портфель твою рукопись, чтобы нести ее в журнал «Наш современник», умер Виктор Николаевич Болдырев. Ты был у него на Арбате. Седой, красивый, забыть ты его не мог.
Сам понимаешь, в тот день и десять дней после мне было не до твоей рукописи, ибо Витя был одним из самых близких мне людей. Понесу в понедельник.
На похороны прилетал Мифта, и мы договорились, что он от моего имени позвонит Максименко и вообще напомнит. И я напишу. Ибо не успел. Вот сейчас первый день за машинкой, своими делами заниматься не могу, занимаюсь делами ребят. Напишу ему сегодня.
Будь. Олег.
Из писем Г. М. Куваевой
Пишу роман. Пишется плохо. Хочу найти какую-то сдержанную форму, без всяких словесных выкрутасов, но в то же время свободную и емкую.
Единственное, что мне сейчас надо, — это жить в какой-нибудь дыре, где меня почти никто не знает, и писать роман, который просится и есть идея верная. Но пока я ничего не сделал, кроме трех вариантов начала, и ни черта не сделаю, если не сменю обстановку.
