Рулев снова кивнул на Мишку. Тот молчал.
Они трое, по очереди, выпили по стопке спирта. Стопка была одна. Вилка тоже. Они пили и закусывали по очереди.
Я заметил, что Мишка по-крестьянски держит руку под вилкой, чтобы еда не падала на пол.
– Такой случай, доктор Кляуль, – сказал Рулев. – Мне их распрямлять надо, ты мне их не сгибай. И осматривать их особенно нечего. Им души надо осматривать. Наверное, тут я буду специалист. Пошли!
Это относилось ко мне.
Мы шли обратно. Солнце теперь было за спиной, и наши короткие тени бежали впереди нас по слепящему снегу.
– Бывает же, – сказал Рулев. – Видел бы ты, как его провожали. Старухи выползли, плачут, ребятишки за него цепляются, мужики – каждый ему лично стремится руку пожать. Я специально справки навел: никаких таких героических дел за ним не водилось. В тундру, конечно, летал, конечно, делал, что положено фельдшеру делать. Наверное, больше делал. А врачи, понимаешь, – там большой медпункт – стоят в стороне и смущенно так улыбаются, гадают, наверное, будут их так провожать или нет. Наверное, нет. Тут секрет есть.
Я следил за своей короткой, толчками передвигавшейся тенью.
– Знаешь, я думаю, – продолжил Рулев, и голос у него был какой-то загробный, – большое состоит из малого. Так? Так! Знаешь, как в этой старой байке: «Если каждый вырастит одно дерево…» Если каждый для начала возьмется за себя лично. Ну, и когда маленько себя от шелухи очистит, от суеты этой, от пошлости, жадности, эгоизма нашего, тогда пусть пошарит глазами вокруг, поищет заблудшего. Это не каждому по силам, я понимаю. Но ведь заблудших-то в принципе мизер по сравнению с нормальными. Значит, если на каждого бича да не найдется умного сильного человека – грош цена человечеству. Но человечеству все же цена не грош. Значит, что получается по моей программе?
– Слюна какая-то получается. Помесь религии со светлой коммунистической моралью. Даосизм какой-то вперемежку с графом Толстым, – сказал я. Не знаю, почему, но меня это злило. Я ж на Рулева молился. Я видел в нем твердого человека, а он мне излагает то, что я в «мансардные» времена наслушался. Зачем я сюда прилетел?
– А ты, парнишка, растешь. Зубки у тебя прорезаются. – Рулев теперь смотрел на меня, и голос и улыбка у него были прежние, рулевские. И я теперь видел, что улыбка у него деланная и голос деланный, наверное, в самом деле я взрослел и стал замечать то, чего не замечал раньше. Может быть, не столь уж редко Рулеву было тяжело, и тогда он защищался своей улыбкой и иронической интонацией голоса.
– Всю эту твою христианскую чепуху растопчут в два счета. – Меня несло, и я не мог остановиться. – Приедет румяный деятель с инструкцией, посмотрит анкетой твоих кадров и выметет всех за милую душу. И тебя за компанию. Или пришлет идеологически выдержанного зама, он тут лекции начнет, собрания, доклады, обязательства, и кадры твои завянут, как ландыши на морозе. Или…
– Хватит, – сказал Рулев. – Зубки у тебя прорезаются, а ум еще нет. Про душу твою не говорю, она просто отсутствует.
– Во-во, – сказал я. – До души дело дошло.
– А как же? – Рулев остановился и в упор смотрел на меня. – А как же, филолог? Без этого идеалистического понятия нет людей, нет человечества. Есть просто механизмы с производственной функцией.
Я промолчал. Насчет души и механизмов он точно сказал. Было тут нечто, я сам еще не мог осознать что.
– Спохватишься ты, – сказал Рулев. – Будет пусто тебе, и спохватишься.
– А если не спохвачусь?
– Тогда думать о тебе нечего. Было пусто место, пусто осталось. Что о пустоте думать?
– Мы ссоримся, что ли?
– Не думай, что люди знают о тебе. Думай о том, что ты знаешь о людях, – сказал Рулев.
– Кто это?
– Лао Цзы. Или Конфуций. Точно не знаю. Образование у меня отрывочное, – сказал Рулев. – Лоскутки.
Нервозность Рулева я понял позднее. Совхоз начат па пустом месте. Но где-то он уже стал «единицей», где-то в областных, партийных, хозяйственных, финансовых органах он числился абстрактно как действующий. Уже шли положенные инструкции и требования отчетности. Бухгалтерии у Рулева еще не имелось. Точнее, она состояла из отставного майора снабжения Федора Матвеича, бывшего плотника. Майор по совместительству был и завскладом. Он снова по-снабженчески округлился, и солидность, впрочем не покидавшая его, как-то обрела новую полноту.
– Семен Семеныч, – он входил к нам с папкой под мышкой, – требуют ответ на форму четыре.
– Составь, – говорил Рулев.
– Уже! – майор с шиком раскрывал папку и подсовывал Рулеву графленый бухгалтерский лист. Рулев вынимал авторучку.
– Не посадят?
– Никак! – твердо отвечал майор.
Рулев подписывал, майор захлопывал папку и извещал:
– Полушубочки пришли – черные. Вместе с овчинными брюками. Я отложил два комплекта. Вам и товарищу Возмищеву.
– Хорошо, – говорил Рулев.
