— Ладно, — резко прервал Огородников. — А то я вам разбавлю… Рано еще справлять победу. И тебе, командиру, — строго посмотрел на Чеботарева, — надо бы это знать. Головой мне отвечаешь за сохранность этого бочонка!
Подошел Бергман.
— Ну, что там? — поинтересовался комполка. — Много раненых?
— Семеро. Двое тяжело, — ответил фельдшер. — Первая помощь оказана, но возможности наши, сами знаете… Бинтов и тех не хватает.
Огородников хмуро помолчал.
— Бинты достанем. Обещаю вам. Не сегодня — так завтра. Послушайте, товарищ Бергман, — вспомнил вдруг, — тут бойцы раздобыли бочонок спирта. Как он… для медицины годится?
— Спирт? — удивленно глянул фельдшер. — Да это же… это для нас дороже золота!..
— Вот и забирайте. Слыхал, товарищ Чеботарев?
— Слыхал.
— Спасибо, Степан Петрович! — поблагодарил фельдшер.
— Это вам спасибо. За все. А спирт заберите. Пока он не выдохся окончательно… — покосился в сторону Чеботарева, насмешливо щурясь.
День выдался сухой и студеный. Густая пыль тяжело клубилась в воздухе, медленно растекаясь и опадая вниз, в придорожную траву, оседая на плечи всадников и крупы лошадей. Огородников, ехавший впереди, время от времени приказывал кому-либо вернуться в арьергард и проверить — все ли там в порядке. Когда посыльный возвращался и докладывал, что порядок во всем и повсюду полный, комполка уточнял:
— А что лазарет… не отстал?
— Никак нет, — отвечал посыльный. — Лазарет находится не в хвосте обоза, а в середке…
— Ну, ладно, ладно, — обрывал словоохотливого бойца Огородников, слегка морщась — уж больно не по-военному звучало это «не в хвосте, а в середке». — Все ясно, Чеботарев! — негромко окликнул. И Михаил на мухортом своем коне тотчас подъехал и пристроился рядом, выпрямляясь в седле, натянув поводья, весь внимание и готовность. — Табак у меня кончился, — неожиданно просто и буднично сказал Огородников. — Одолжи малость.
Чеботарев опустил поводья, невольно расслабляясь, достал из кармана кисет и протянул Степану. Тот, разглядывая вышивку на кисете, взял щепоть самосада и вернул кисет.
— Бери больше, — расщедрился Чеботарев. — Чего — как украл? Скоро махрой разживемся.
— Не говори «гоп» раньше времени.
— А чего? Неужто сомневаешься? — по-дружески, доверительно заговорил. — Да побьем, побьем мы их, сволочей, и в Черном Ануе, и в Белом, в Онгудае… и на всем мировом пространстве, побьем!
Огородников не стал возражать, и с минуту ехали молча.
— А я вот помню летом семнадцатого… — вклинился неожиданно в разговор ехавший чуть позади тот самый посыльный, который только что вернулся из арьергарда. — Тогда я в Николаевске служил. Вышли однова на улицу две колонны, одна за другой. Первая с лозунгами: «Война до победного конца», а вторая — «Долой войну». И «Вся власть — Советам!» Первая, пока шла по улице, таяла, как снег по весне, а вторая росла и росла, потому как народ примыкал и примыкал к ней на всем пути. Это я своими глазами видел.
— Вот в том и дело! — сказал Огородников. — Одни за Россию, но без народа. А другие — за Россию народную, пролетарскую. А где народ — там и победа. Так, Михаил? — дружески подмигнул своему другу и односельчанину. Тот не ответил, задумчиво улыбнулся, должно быть, что-то припоминая.
— А у нас в том же семнадцатом, весной, в запасном стрелковом полку тоже был случай, — вспомнил. — Происшествие, можно сказать. Построили однажды нашу роту на вечернюю поверку, сделали перекличку. А потом команда: «Запевай!» Тогда по уставу было заведено: после вечерней поверки исполнять царский гимн. Ну, команду, значит, подали, а рота молчит. Фельдфебель вторично: «Запевай!» А рота стоит, будто воды в рот набрала. «Вы что, оглохли? — наливается кровью фельдфебель, вот-вот вскипит. — Запевай!» И тут из строя голос: «А что петь?» Фельдфебель уже сдержаться не может: «Как что? «Боже, царя храни…» Память отшибло?» И из строя опять: «Дак чего ж его, царя-то, хранить, коли он уже скинутый напрочь? Давай другую песню!» И пошло. Фельдфебель растерялся. Вызвали ротного. Тот порядок навести попытался, власть применить… да не тут-то было! Сила-то оказалась на нашей стороне.
— Ну? — нетерпеливо спросил боец, ехавший чуть позади. — А песня?
— А песню тогда мы запели новую…
— Вот в том и главное, — весело сказал Огородников, — в том и суть: сила-то на нашей стороне.
Дивизия готовилась к бою. Но полковник Хмелевский боя на этот раз не принял и загодя, как тать ночной, ускользнул из-под носа — может, и по каким-то своим, тактическим соображениям. Третьяк досадовал и корил себя за медлительность — могли ведь, могли накрыть Хмелевского вместе со штабом и со всеми его причиндалами, если бы не растянулись на марше и не задержались в урочище Кырлык… Но в то же время и радовался начдив, торжествовал: вот и настал час, когда беляки побежали, шкуру свою спасаючи. Ничего, не так еще побегут! А далеко теперь не уйдут, дальше своей погибели некуда им идти…
Онгудай был взят бескровно.
Наутро, часу в десятом, старший адъютант дивизии Василий Кудрявцев доложил Третьяку:
— Опять перехватили ту барышню, товарищ начдив.
— Какую барышню?
— Да ту, которая в Усть-Кане обреталась… Больно уж подозрительная. Может, допросить ее как следует — чего она постоянно мельтешит, на нашем пути оказывается?
— Нынче многие оказываются на нашем пути, — сказал Третьяк, вспомнив наконец, о какой женщине речь — Где она сейчас?
— Под арестом.
— Когда ее взяли?
— Да вот… полчаса назад. Третьяк задумчиво помолчал:
— Герасимова ее фамилия, кажется?
— Точно, товарищ начдив, Герасимова… Клавдия Ивановна Очень уж вызывающе ведет она себя. Пыталась даже не подчиняться… и дозорные наши чуть ее не застрелили.
— Вы эти штучки оставьте! — нахмурился Третьяк. — Самосудчиков, каковые окажутся в дивизии, будем самих судить и расстреливать. Такой приказ сегодня же заготовить. А барышню эту… приведите в штаб. Я сам с ней поговорю.
Тогда он и представить себе не мог, что ровно через полгода «барышня» эта станет его женой, и проживут они с ней семнадцать счастливых лет — до осени 1937 года…
Ясным студеным вечером, в середине ноября, Первый полк двигался по тракту мимо Шубинки. Остановка здесь не предполагалась. И Огородников лишь на несколько минут завернул к Лубянкиным, надеясь увидеть Варю. Но не застал — Варя жила у деда, Филофея Демьяныча, на заимке. Это и обрадовало его — там, в стороне от тракта, надежнее и безопаснее, но и огорчило — опять не увиделись!..
Корней Парамоныч, заметив огорчение Огородникова, признался:
— Варька-то все ждала тебя, не хотела уезжать на этот раз, чуть не силком спровадили… Может, заедешь? — и вздохнул, понимая, что командир полка тоже не вольный себе человек, чтобы такого крюка делать. — Оно, конешно… кабыть другое время. А чего ж сынки мои не удосужились заглянуть? Живые хоть? — хмуро спросил.
— Живые, живые, — поспешно ответил Огородников и добавил, чтобы окончательно успокоить мужика: — Хорошие ребята, надежные. Так что не беспокойся…
— Или запартизанились так, что и про матку с батькой забыли?
