— А до какой войны-то? — усмехнулся Селиванов. — Столько уж войн было на моей памяти! И на Востоке, и на Западе…
— На Востоке?
— Ну да, в Порт-Артуре.
— Так ты и в Порт-Артуре успел повоевать?
— И в Порт-Артуре, в девятьсот четвертом, и в Галиции, в девятьсот четырнадцатом… Оттрубил я свое, Степан Петрович, под завязку. А после, как ранило, вернулся в Бийск. Работал в типографии.
— Свое, говоришь, оттрубил, а теперь чье трубишь?
— Теперь наше, — сказал Селиванов. И хотя лицо его в темноте смутно различалось, улыбка угадывалась по голосу. — Наше, Степан.
Они пошли, шурша сапогами по волглой траве, чувствуя сырость и холодок даже сквозь кожу подметок и голенищ. Рядом, в темноте, негромко переговаривались бойцы.
— И чего это нет лазутчиков наших? — сетовал низким глуховатым голосом, судя по всему, пожилой человек.
Другой голос помоложе и позадорнее:
— Загуляли. Вдовушек небось подыскали и спят себе на перинах… Ха-ха! — сочно засмеялся.
— Хватит зубоскалить! — вмешался третий, по голосу Огородников узнал Митяя Сивуху. — Нашли время…
Первый вздохнул:
— Эх, жаль, нету подозрительной трубы!
— Какой, какой трубы? — спросил молодой.
— Подозрительной, — повторил первый. — Какие у офицерья были. Глянешь — и все, как на ладошке.
— Не подозрительной, а подзорной.
— Подозрительной, — упрямо стоял на своем первый.
— Да замолчите вы, брехуны! — оборвал кто-то и потише добавил: — Командиры вон места себе не находют, а вам и горя мало.
— Отдыхайте, товарищи, — сказал Огородников, проходя мимо. — Да лошадей в темноте не растеряйте. А то тогда никакая подозрительная труба не поможет, — посмеялся вместе со всеми. Селиванов, шагая рядом, тоже улыбался и думал: с иным человеком живешь не один год, не один пуд соли съешь вместе, а понять до конца не можешь; а с иным и двух дней оказывается достаточно, как вот с Огородниковым, чтобы понять его и поверить без оглядки, от всей души. Рядом с такими людьми и свою жизнь понимаешь лучше. И мысли его словно бы передались Степану, вызывая в нем ответное чувство. Он остановился, тронув Селиванова за руку, и тихо проговорил:
— А я, Матвей Семеныч, знаешь, о чем подумал сейчас? — И снова умолк, задумался. Сказал еще тише: — Хочется человеческой жизни… нормальной. Мне ведь уже скоро тридцать, а я еще как следует и не жил…
— И какой же ты ее представляешь, эту жизнь? — спросил Селиванов.
— Справедливой. Это главное. Чтоб люди во всем были равны.
— Считаешь, возможно такое? Чтобы все были равны…
— А ты что же, не веришь в равенство? — удивился Огородников.
— Да ведь люди-то разные: одни умнее, проворнее, а другой ленивее да хитрее, один будет работать не покладая рук, а другой так себе… спустя рукава. Какое же тут равенство? — посмеивался Селиванов, умышленно обостряя вопрос.
— Это другое дело, — возразил Огородников. — Люди, конечно, разные, но связывать их будет общее дело, одна идея. А если ты умнее да проворнее других, не кичись этим, а на пользу общего дела направляй свой ум. Вот как должно быть!
— Должно или будет?
— Будет.
— Да-а, — мечтательно вздохнул Селиванов. — Красивую ты картину нарисовал.
— За то и боремся. Или не веришь?
— Верю, Степан, верю, — улыбнулся Селиванов, что чувствовалось по голосу. Потом спросил: — Скажи, ты женат?
— Пока нет, — виновато как бы даже ответил Огородников. — Некогда было, служба, война…
— Ну вот, стало, быть, и жизнь у тебя со всех сторон будет новая: вернешься вот домой, женишься, детей нарожаете… Видал, какая дочь у Корнея Лубянкина? Чем не жена будет?
— Не до женитьбы сейчас.
— Ну-у, ты это брось, жизнь — она всегда жизнь… Вкрадчиво шелестели над головой деревья, и сквозь проредившиеся облака проглянули звезды. Чуточку посветлело.
Разведчики вернулись ночью. Сказали, что в Мыюте больше трехсот каракорумцев, вооруженных винтовками, наганами, саблями… Имеется даже ручной пулемет «Шош» и целый воз патронов.
— Откуда такие сведения? — спросил Огородников.
— Сведения у нас верные, — ответил Романюта и негромко позвал кого-то из темноты: — Гилев… товарищ Гилев, подойди ближе.
— Гилев? Какой Гилев? — удивился Селиванов.
— Да я это, я Матвей Семеныч, тот самый… — отозвался подошедший человек. — Дела плохи, прямо сказать, аховые дела. Весь мыютинский совдеп арестован — и председатель, и секретарь, трое членов…
— А тебе как удалось избежать?
— Случайно. Один знакомый мужик укрыл в подполе. Ночью хотел я уйти в Шебалине, предупредить Плетнева. А тут и послал бог товарищей…
— Товарищей не бог послал, а мы послали, — поправил его Огородников. — Объясни толком: что там произошло?
— Так я и говорю: сижу в подполе и вдруг слышу голоса. Ну, Романюту, стало быть, я и узнал сразу…
— Откуда ты знаешь Романюту?
— Дак мы же вместе в милицию поступали.
— Гилева я тоже знаю, — сказал Селиванов. — Можешь не сомневаться, человек он проверенный. Неделю назад был послан из Бийска. Так что давайте не будем терять время, а пока не рассвело совсем, поднимем людей и двинемся на Мыюту. Как считаешь, командир?
Отряд разделили на три группы, одну из которых со стороны тракта повел сам Огородников. Другая, во главе с Селивановым, двинулась в обход, намереваясь выйти к селу с противоположного конца; а третья, под командованием Романюты, должна была ворваться в село со стороны Шебалино, как бы замыкая кольцо. Была еще четвертая группа, самая маленькая, состоявшая из нескольких человек, за старшего в которой оставлен был Митяй Сивуха, — группа коноводов. Правда, Митяю поручение пришлось не по душе, и он было даже вскинулся на дыбки, пытаясь оспорить решение командира. Однако Огородников резко его осадил:
— Боец Сивуха, где вы находитесь? Вам приказано сберечь в целости и сохранности боевых лошадей. Задание ясно?
— Дак чего ж не ясно… Как есть все ясно.
— Вот и выполняйте.
— Слухаю! А в случае отступления?…
— Отступления не будет.
— Понятно.
Митяй, взяв поводья нескольких лошадей, стал спускаться в низину, скрытую со стороны села нагромождениями скал. Другие коноводы последовали за ним. Вдоль этих же скал, по узкой, осклизлой от ночной сырости терраске двинулся отряд Огородникова. Отсюда до деревни оставалось не больше версты. И
